1973 год. Советский лагерь. Однажды евреи-«самолетчики» сообщают: «У нас праздник. День независимости Израиля. Приходи, это ведь и твой праздник…»

Выступает Василь Пирус — статный, красивый солдат УПА, заканчивающий свой двадцатипятилетний срок. «От имени украинской общины я поздравляю моих еврейских братьев с великим праздником. У вас уже есть государство, ваше собственное государство. Я уверен, мы, украинцы, также будем иметь свое государство. И тогда я приглашу моих еврейских братьев на наш украинский праздник…»

Собственно, шанса у них не было. Даже удивительно, что сотрудников Агро-Джойнта «вычистили» на пике, а не в самом начале Большого террора. А ведь удачный поначалу  брак был — пусть и по расчету. Софья Власьевна хотела превратить местечковых евреев (читай — «нетрудовой элемент») в крестьян, и Джойнт ей в этом помог — 218 еврейских колхозов было создано в Украине на американские деньги к середине 1930-х. Шутка о евреях с лопатой стала нерелевантной, тем более, что недавние люфт меншен быстро освоили новейшую западную сельхозтехнику. 

«Невозвращенцу» Сорокину поверили и стали приглашать «на чай» в посольство. Где всегда кто-то, как правило, женщина, демонстрировал неприязнь к предателю. А другие прямо в присутствии Жени уговаривали нетерпимую Марию Степановну: «Ну, не стоит так резко. Он ведь наш, совсем наш, советский. Ну, ошибся. Но ведь осознал. С кем не бывает…» В его присутствии совершенно «случайно» вспоминали о каком-то бывшем советском дипломате, оступившемся. Но — прощенном. Дескать, и сейчас живет в Москве, работает в школе. Нормальный советский человек…

В камере со мною находился соглядатай. Как и я, политический заключенный. Бывший дипломат, бежавший в США, достаточно хорошо наладивший свою жизнь там, а спустя годы безрассудно вернувшийся в СССР. В зону, на 15 лет строгого режима. И я посмел задать ему страшный, горький вопрос: «Зачем вы вернулись? Неужели вы и вправду надеялись, что вас простят?» На его всегда спокойном лице я увидел гримасу ненависти, он стал в позу стреляющего автоматчика и глухо произнес: «Да я бы таких, как я, всех поставил бы к стенке. Всех, без исключения…»

Прочитав на 9-й странице этой книги: «Само слово идиш означает говорящих на языке идиш евреев и относится как к языку, так и к говорящему на нем народу», я имел полное право закрыть ее и никогда больше не открывать. Только профессиональная честность  заставила меня дочитать этот опус до конца. Зато теперь я могу с полным правом сказать: это самая плохая книга по еврейской истории, которую я когда-либо держал в руках. Нет никакой возможности перечислить все большие и малые ошибки, глупости и несообразности, содержащиеся в этом труде.

Я хочу розповісти товаришу Аронцю, що нас наблизить до Європи. Нас наблизить до неї бажання захистити своїх співгромадян від ідіотських образ, під якими ховається лише гостре почуття власної меншовартості. Нас наблизить розуміння того, що націю не збудуєш з Аронця. І жодній Європі нафіг не потрібна країна, в якій чортова дюжина русявих, м’язистих і україномовних в одностроях якоїсь неприємної армії обзивають усіх інших жидами, кацапами, підарасами й чорножопими. Із кожним словом трохи вбиваючи навколо гуманність, без якої ніколи не побудувати справжню націю.

Урок политкорректности
из книги воспоминаний Семена Глузмана

Очень ярко помню этот день 1977 года: в зону принесли «Правду» с жестким, истерическим сообщением об очередной клеветнической кампании на Западе. На этот раз  о якобы имевшем место обмене дорогого друга КПСС и всего советского народа товарища Луиса Корвалана на уголовного преступника, четырежды судимого Владимира Буковского. Газету передавали из рук в руки, её читали даже старики-полицаи, редко обращавшиеся к печатному слову. Мы поняли: обмен был! Мы ликовали, наш Володя, наш недавний лагерный товарищ — на воле!

Еврейскую девочку приглашают принять участие в рождественском спектакле — у нее самый громкий голос в классе. Играют Иисуса мальчики, но озвучивает роль за сценой именно она, Ширли Абрамович. Вечером к родителям девочки заходит соседка, и они на кухне обсуждают произошедшее. А сама Ширли отправляется спать и перед сном читает «Шма Исраэль».

Никакой страсти в клочки, душевных терзаний и прочей достоевщины. Недаром в другом рассказе отец говорит дочери-писательнице: «Ты же знаешь, все гораздо глубже. Но ты взяла и все выкинула. Тургенев бы так не сделал. И Чехов бы не сделал».

Первого своего «полицая» я встретил в январе 1973 года в Свердловской пересыльной тюрьме. Хорошо помню, как меня захлестнуло тогда негодованием: меня, еврея, ищущего правды политического заключенного, соединили в одной камере с этим негодяем, карателем, убийцей. Слава Богу, хватило ума не колотить в дверь, не требовать убрать меня или его. Не сомневаюсь, били бы меня всерьез, до крови. В советской тюрьме не выбирают сокамерников.