«Последний танец» («Last Dance») Австралия, 2012, 90 мин. Пригород Мельбурна, наши дни, пятница. Накупив всякой снеди для шабеса, Улла Липпман, седая еврейка с благородным лицом,  подходит к своему дому. Тут ее хватает сзади страшный бородатый человек. Это террорист Садик, который только что взорвал синагогу. Он затягивает Уллу в ее квартиру. Старая женщина и террорист  просидят лицом к лицу в четырех стенах почти весь фильм. Делать Садику нечего, он  читает Улле лекции о том, какие евреи сволочи, хуже фашистов, захватили Палестину и т.д. Он словно взбесился, но Улла не очень пугается, она пережила Холокост, смерть ей не страшна.

Узнав, что Садик совершил теракт, она пытается втолковать ему, что евреи, которых он убил, не виноваты в захвате Палестины. Он ей что-то фанатичное в ответ. Слово за слово, между ними проклевываются завязи человеческих отношений. Садик засыпает. Улла хочет позвонить в полицию, но вспоминает, что в шабес звонить нельзя. К тому же она уже начала невольно жалеть этого двадцатилетнего парня, чем-то похожего на ее погибшего на Второй Ливанской войне сына. Когда Садик просыпается, они опять спорят. Садик: «Зачем евреи пришли в Палестину? Зачем они убили моих родственников?» Улла: «После Холокоста у евреев не было другого дома, кроме Палестины». Второй вопрос Садика она оставляет без ответа, потому что внутренне согласна с тем, что убивать никого нельзя. Тут возник вопрос уже у меня: а как евреи могли сделать  Палестину домом без того, чтобы уничтожить  некоторых родственников Садика? Но Улла таким вопросом не задается. Чтобы Садик понял, что не только арабская кровь невинно проливалась, она спрашивает его: «Знаешь, сколько евреев погибло от нацистов?» Цифра впечатляет Садика. Он впервые задумался. Он падает в обморок. Не под впечатлением шестерки с шестью нулями, а оттого, что  ранен и постоянно теряет кровь. Улла заботливо перевязывает Садику грудь. На нем пояс шахида. Она спрашивает очнувшегося Садика:

—  Зачем ты носишь этот пояс, как тебе не стыдно?

— Мне стыдно за другое: что я, солдат, не выполнил приказ.

— Во-первых, солдаты не убивают  гражданских. Во-вторых, почему  же ты не выполнил приказ?

— Не смог. Там были дети. Мой напарник взорвался, а я убежал.

— Отдай мне пояс!

Улла выбрасывает пояс в мусорную корзину: вот где место этой гадости! Теперь ее изначальная симпатия к Садику еще больше возросла. Но все-таки на следующий день, пока Садик лежит в новом  обмороке, она отправляется в полицию. Там она видит: по коридору проволокли избитого человека, провели двух огромных овчарок. Наверное, Улле вспомнился Холокост. Она покидает полицейский участок. Снова дома, снова разговоры начистоту. Улла  решает: Садик должен бежать в Сидней. Она покупает ему авиабилет на имя сына, снабжает паспортом сына (не спрашивайте меня, каким образом Садик может воспользоваться паспортом покойника). Садик сбрил бороду, переоделся в костюм Арика. Теперь он вполне сойдет за еврея, и что удивительного? Ведь арабы и евреи — братья по крови. Права Улла, жить бы людям в мире и согласии, а они никак не договорятся. Перед уходом Садик приглашает Уллу на танец. Это  вальс «Es fuhrt kein anderer Weg zur Seligkeit» («Другой дороги к счастью нет»). До войны, в Германии, Улла танцевала его с мужем, а теперь танцует с Садиком. Потом он выходит на улицу к такси. Улла выбегает вслед  за Садиком: он оставил в своей окровавленной одежде миниатюрное издание Корана. Могла бы Улла улететь без сидура? Так и Садик не может улететь без Корана. И тут таксист (это спецназовец)   стреляет Садику в лоб (не спрашивайте меня, зачем). Улла с рыданием падает на мертвое тело. Она оплакивает мальчика Садика, оплакивает всех мальчиков, гибнущих в жерновах  междоусобиц и братоубийства.

Ну что сказать? Разумеется, я буду необъективен. Но даже если бы я занимал абстрактно-гуманистическую позицию «над схваткой», это не помешало бы мне увидеть глупость и фальшь этого фильма. Будь я на месте Садика, нелепое сочувствие ко мне Уллы не смягчило бы мой фанатизм, а наоборот. Ведь я хотел убить людей ее крови; я, может быть, еще сделаю это в будущем. А эта старуха укрывала меня, выхаживала, прятала от полиции, организовала мое бегство. Она предала своих! Значит, даже сами евреи, если у них сохранились остатки мозгов и совести, за нас!  Не  лучшее ли это доказательство, что наше дело правое?                  

Фильм с таким сюжетом мог бы казаться убедительным или, по крайней мере, искренним, если бы это была скандальная, левацкая, провокационная картина, даже  с элементами патологии. Вспомним картину Лилианы Кавани «Ночной портье» —  историю о «стокгольмском синдроме», извращенной эротической привязанности узницы концлагеря к своему палачу. В «Последнем танце» то же самое представлено так, будто любовь (пусть материнская) Уллы к убийце (пусть неудавшемуся) и насильнику (удавшемуся) совершенно естественна — ну просто, понимаете, она такая добрая. «Другой дороги к счастью нет» — нет у человечества другого выхода, кроме терпимости и понимания того, что правота и вина никогда не лежат по одну сторону линии фронта. В общем виде это, может быть, и верно, но в реальности далеко не всегда: за убийцами безвинных никакой правоты нет. Улла еврейка; посылали ли авторы мессидж из своего австралийского далека: «Израиль, возлюби врагов своих?» Если так, то он — напрасное колебание воздуха.

Я не говорю, что не надо призывать к миру и благоразумию. Но одно дело, когда некий пассионарий, отважно встряв меж кромсающих одна другую толп, «на разрыв аорты» призывает: «Обнимитесь, миллионы!» – другое, когда миротворец на зарплате издалека сюсюкает  в рупор: «Ребята, давайте жить дружно!» И ведь многие зрители будут кушать эту манную кашу, совершенно не ощущая ее приторной  сладости. Кто-то может мне сказать: мало ли на свете дураков? Но не такие уж эти дураки дураки: политкорректная каша, как гречневая из пословицы, сама себя хвалит, ее в наши дни не смеют вываливать в отходы, как бы несъедобна она ни была. Наверное, поэтому фильм уже отмечен на двух кинофестивалях.

Святослав Бакис, специально для «Хадашот» 
www.bakino.at.ua
 

Другие рецензии Святослава Бакиса на нашем сайте