Недавно в парижском Муниципальном музее современного искусства открылась выставка французского искусства эпохи Второй мировой войны. Центральное место в экспозиции занимает знаменитый триптих Марка Шагала: «Сопротивление», «Освобождение» и «Воскресение». Триптих этот посвящен Холокосту, при этом в двух из трех работ в центре композиции изображено Распятие… Вообще говоря, Шагал, которого многие считают самым еврейским художником Нового времени, создал целую галерею работ, запечатлевших этот сюжет Нового завета: «Белое распятие» (1938), «Желтое распятие» (1942), «Автопортрет с часами перед распятием» (1947), «Мистическое распятие» (1950), литографии «Распятие» (1964) и «Мученик» (1970), витраж «Распятие Христа» в Рейнском соборе во Франции и т.д.

«Белое распятие», Марк Шагал, 1938 г.

Кроме того, распятие изображено на законченных в 1948 году полотнах «Сопротивление» и «Возрождение», на литографии «Семья Христа» 1959 года… Пожалуй, ни к какому другому сюжету Шагал не обращался в своем творчестве столько раз.

Впервые художник затронул эту тему в работе «Белое распятие», композиция и цветовая гамма которой восходит к русской иконе, но Иисус изображается художником в талесе, а все атрибуты картины связаны с иудаизмом (свитки Торы, менора); ландшафт и персонажи возвращают зрителя к Витебску и хасидам. Картина была написана в ноябре 1938 года — через две недели после трагической Хрустальной ночи, когда были сожжены или разгромлены 267 синагог, тысячи домов и магазинов, принадлежавших евреям; 91 человек был убит, сотни ранены и искалечены, около трех с половиной тысяч арестованы и отправлены в концлагеря. На картине Шагала трагедия не замкнута в локальных рамках: повторяющиеся мотивы — огонь, бегство — определяют всемирный масштаб еврейской Катастрофы. Образ распятого Иисуса, который ассоциируется в современном мире с темой мученичества, становится для Шагала новым символом — переживающего смертные муки еврейства.

В центре полотна — фигура распятого Иисуса, о чем гласит и надпись над крестом черным шрифтом на арамейском языке. Кристофер Гольдманн, проанализировавший эту работу в статье «Универсальное послание Марка Шагала», отмечает, что Шагал изображает здесь не только знаки, известные из христианской традиции: надпись INRI и нимб вокруг головы. Художник «снимает» с Иисуса терновый венец и вместо этого дает ему талес и саван!

Начиная с израильского историка Йосефа Клаузнера, многие авторы посвятили свои труды ответу на вопрос о том, как могло случиться, что Иисус жил целиком внутри иудаизма и при этом положил начало движению, отделившемуся от иудаизма? Шагал был первым художником, визуально вернувшим Иисуса в мир иудейской традиции.

Справа в верхней части картины мы видим восточную стену синагоги, там гитлеровец в униформе вырывает свитки Торы из ящика, он уже поджег занавес, и пламя быстро уничтожит все... На ноябрьский снег уже брошены как ненужный хлам ритуальные подсвечники, в т.ч. большой ханукальный светильник — символ еврейского сопротивления еще со времен восстания Маккавеев. Слева под крестом изображен горящий подсвечник из разрушенного много веков назад Иерусалимского Храма. Справа внизу на снегу дымится подожженный свиток Торы. Рядом с ним изображен еврей, который в прямом смысле пытается «выбежать» из картины.

У нижнего края полотна — женщина с ребенком на руках, единственная фигура, прямо смотрящая на зрителя с вопросом: что же делать, куда бежать? Слева изображены трое блуждающих, растерянных мужчин, один из которых пытается и в атмосфере погрома спасти свиток Торы. В середине композиции — корабль — надежда на спасение за океаном от нацистской чумы, но надежда для подавляющего большинства центрально-, а тем более восточноевропейских евреев — призрачная. Понимая, какими призрачными являются для большинства шансы на спасение, Шагал рисует корабль совсем маленьким и примитивным, а его пассажиров — обездоленными и изможденными.

Над этим другая сцена: кажется, будто дома носятся в воздухе, словно бумажные коробки. Зритель, всматривающийся в картину Шагала, кожей чувствует, как дома неожиданно перестали быть защитой... В верхней части картины изображены праотцы Авраам, Исаак и Иаков и праматерь Рахель. Они растеряны, видят под собой уничтожение привычного мира: разрушение, поджоги, вынужденное бегство и отчаяние ни в чем не повинных людей, бесчеловечность и разрушения…

Из христианской традиции Шагал оставил распятому Иисусу нимб, надпись INRI и пятна от гвоздей, добавив ему из еврейской традиции саван, талес и менору, выразив, таким образом, надежду на то, что Иисус станет для мира мостом между всеми людьми — мостом любви без насилия. Надежда не сбылась: Хрустальная ночь оказалась не апофеозом, а только прологом беспредельного кошмара.

Выступая в Нью-Йорке на своем родном идише в конце мая 1945 года, Шагал вновь уподобил еврейский народ Иисусу: «Никакие всемирные конференции ни к чему не приведут, пока еврейский народ не будет снят с креста, на котором его распинали две тысячи лет. …Еврейский народ вышел из этой войны, словно корабль после морского сражения, —  полузатонувший. Вокруг нас, среди волн, оторванные руки, души, распутанные, как детские кишки, свитки Торы. Не слышно ни гласа с небес, ни гласа пророков. И как прежде, палящее солнце окрашивает всё и вся в алый цвет крови».

Спустя два года Шагал говорил и о прошлом, и о будущем: «Я считаю себя одним из многих сыновей еврейского народа, того народа, который совсем недавно враги человечества загоняли в известковые ямы и газовые камеры. Мы пришли сюда, чтобы показать, что еще не все мы умерли и что мы хотим жить и творить. Мы пришли сюда, чтобы наши враги, и мертвые, и всё еще живые, увидели своими глазами, что все их дьявольские методы и теории  в конце концов обернулись против них. … От имени расстрелянных и заживо сожженных мы говорим врагу, что никогда не забудем о нем и никогда его не простим — ни в жизни, ни в искусстве».

В шагаловском «Исходе», созданном в 1950-е, распятие вновь помещено в самый центр картины, но насколько иная цветовая гамма этой работы! Белого цвета на полотне практически нет, доминирует черный, выписанные индивидуальные судьбы «Белого распятия» растворены в общей трагической судьбе народа-мученика, продолжающего тот же библейский исход, который символизирует изображенный в правом нижнем углу Моисей, держащий Скрижали Завета… «Разве мы не похожи на сирот, охваченных вселенским одиночеством», — спрашивал Шагал на церемонии получения премии им. Эразма Роттердамского в 1960 году. Это чувство вселенского одиночества целого народа, массовое уничтожение которого на протяжении нескольких лет проходило при равнодушном попустительстве практически всех и вся, и передано Шагалом на этой картине, отразившей и трагедию Иисуса, и его бессилие помочь потомкам того народа, к которому принадлежал и он сам.

Соединение христианских и иудейских мотивов нашло свое выражение и в творчестве еще одного русско-еврейско-французского художника, наиболее яркого представителя т.н. «лианозовской группы» — Оскара Рабина. Хотя он сам в нашей беседе утверждал, что, будучи реалистом, не имеет ничего общего с жившим в мире фантасмагорий Шагалом и своей близости с ним не чувствует, картина «Царь иудейский», на которой распятый Иисус изображен с шестиконечной звездой Давида, создана им под очевидным влиянием Шагала. Оскар Рабин помещает Иисуса в атмосферу ГУЛАГа, вокруг него вообще нет людей, а лишь надрывается в лае стая караульных собак.

От немецкого экспрессионизма Оскар Рабин унаследовал психологичность, драматизацию реальности, от передвижников — сочувствие и сострадание к людям, от мастеров Возрождения — устремление ввысь. Принцип совмещения несовместимого, перемещения центральных элементов культуры в глубоко, казалось бы, чуждое ей ментальное и социальное пространство разрабатывался Оскаром Рабиным еще с начала 1960-х годов путем привнесения в атеистическую и одновременно с этим довольно беспросветную, если судить по его работам, советскую действительность ключевых символов христианства. Созданная Рабиным в 1963 году «Лита Лианозовская» представляет собой переосмысление в контексте советских рабочих бараков «Мадонны с младенцем» («Мадонны Литта») Леонардо да Винчи, а «Улицу имени И.И. Христа» и «Улицу имени Пресвятой Богородицы» 1966 года можно считать произведением, относящимся почти к соц-арту и предвосхищающим последующие находки Комара и Меламида, Эрика Булатова и Ильи Кабакова. По справедливому замечанию Лусинэ Джанян, посвятившей анализу творчества Рабина глубокую статью, «он представляет обыденные предметы как своеобразные символы или «иконы» советской массовой культуры».

Оскар Рабин обращался к христианским сакральным символам на разных этапах своего творчества. До эмиграции, в 1970-е, он немало общался с уважаемым в то время в диссидентских кругах протоиреем Дмитрием Дудко, которому очень доверял. Биограф художника Аркадий Надель указывает: «Общение с отцом Дмитрием не сделало Рабина христианином, но вещи, о которых они часто говорили со священником, нашли свое место в его живописи». Кстати, в 1991-м, когда распадался Советский Союз, Рабиным была создана картина с горьким и говорящим названием «Всё должно исчезнуть» — совсем лишенное света полотно, на котором, в частности, изображен поваленный крест.

Анонсируя масштабную ретроспективу Оскара Рабина, прошедшую в Третьяковской галерее в 2008 году, искусствовед Ирина Кулик отмечала: «Оскар Рабин неоднократно обращался к заведомо крамольным для советского художника религиозным мотивам, помещая на фоне все тех же слякотных выселок и бараков иконы или же усаживая во дворе родного Лианозова скорбного пермского Христа. Конечно, в те времена все это следовало понимать как символ некоей тотальной несовместимости христианской духовности и советской реальности, в которой икона обречена на поругание. И даже в буханках и рыбинах, которые Оскар Рабин постоянно помещает в скудные свои натюрморты, часто усматривают христианские символы. Впрочем, с этими символами живописец обращается так же лихо, как и с советскими, — в его мире любые отвлеченные понятия неизбежно подвергаются заземлению. Будь некоторые работы Рабина написаны сегодня, они вполне могли бы навлечь на себя гнев православных активистов, борющихся с современным искусством. Как полотно 1965 года «Русский поп-арт» с прибитыми крест-накрест бутылкой водки и селедкой».

Диалог между конфессиями — вещь очень и очень сложная, особенно между иудаизмом и выросшим из него (и отторгнувшим его) христианством. Однако не вести этот диалог невозможно: в конце концов, цивилизация, к которой все мы принадлежим, не без оснований зовется иудео-христианской. Созерцание работ двух великих русско-еврейско-французских художников ХХ века — Марка Шагала и Оскара Рабина, ведших этот диалог каждый в своем творчестве, позволяет нам, зрителям, задуматься об этом без надрыва и ненужного пафоса — так, как, собственно, и уместно думать человеку о Боге.

Алек Д. Эпштейн, специально для «Хадашот»