Выход в свет монографии Михаила Пархомовского «Русско-еврейская диаспора. Очерки истории» (Иерусалим, 2012), обобщающей созданный им двадцать лет назад проект «Русские евреи в зарубежье» — еще одна попытка понять, что же представляет собой феномен русско-еврейской эмиграции. Прежде всего важно понять, кого можно отнести к русско-еврейской эмиграции как географически, так и (если так можно выразиться) хронологически. Например, включать ли в это сообщество тех, для кого несколько лет в Берлине, Париже, Праге или Харбине были эпизодами длинной жизни, прошедшей преимущественно в Российской империи/СССР, куда они, после скитаний и странствий, и вернулись?

Литераторы Илья Эренбург и Давид Бергельсон и эстрадный актер Виктор Хенкин пробыли в эмиграции более пятнадцати лет каждый, Натан Альтман жил в Париже с 1928 по 1935 г., а художники Эль Лисицкий и Иосиф Чайков и выдающийся литературовед Виктор Шкловский вернулись в СССР спустя менее чем пять лет после отъезда — правомерно ли считать их эмигрантами либо же речь идет о людях, добровольно отказавшихся от этого статуса? Можем ли мы относить к числу эмигрантов тех, кто решил, что жизнь в эмиграции им не подходит?

Напрашивается и другой вопрос: где именно русские евреи находятся в эмиграции, а где их родина? Например, можем ли мы сказать, что депутат первой Государственной Думы Шмарьяху Левин, с 1924 года живший в Эрец Исраэль, умер в эмиграции? Или, наоборот, он скончался, вернувшись на историческую родину?! Этот же вопрос уместен применительно к более чем миллиону русскоязычных евреев, перебравшихся из Российской империи/СССР/СНГ в Эрец Исраэль/государство Израиль: кем считать этих людей? Изгнанниками, эмигрантами  или же, наоборот, людьми, обретшими родину после того, как их предки были изгнаны из нее два тысячелетия назад? Существует ли вообще единый ответ на этот вопрос? Кстати, вышеупомянутый Левин провел годы Первой мировой войны в США, а сразу после этого жил в Берлине — дает ли это право изучать его жизненный путь как биографию русско-еврейского эмигранта либо же период его эмиграции закончился в 1924 году, когда он окончательно перебрался в Эрец Исраэль, где сейчас его именем названы многие улицы, а в старом здании хайфского Техниона стоит его бронзовый бюст? Как изучать жизненный путь Владимира Жаботинского, для которого Эрец Исраэль была центром всех его устремлений, но в которой он жил лишь в 1920-1921 и в 1928-1930 гг.? Значит ли, что в эти годы он не был в эмиграции либо определять его как еврея-эмигранта с того момента, как он покинул Одессу, где родился и вырос?   

Нельзя обойти вниманием и юридический вопрос, имеющий, однако, не только формально-правовой ответ. Эмигрантами принято считать людей до прохождения ими натурализации, до тех пор, пока они не составляют единый социум с большинством местного населения. Понятно, что ни в Берлине, где он фактически редактировал сионистскую газету «Рассвет», ни в Париже, ни в Нью-Йорке Жаботинский не  принадлежал к местному социокультурному большинству, однако в тех же Париже и Нью-Йорке Георгий (Жорж) Гурвич был признан одним из крупнейших ученых в сфере социологии права; кстати, во Второй мировой войне он служил во французской  армии. Правомерно ли называть его, покинувшего Россию в возрасте 26 лет в 1920 году и прожившего за пределами России 45 лет, русско-еврейским эмигрантом либо определять как французского ученого русско-еврейского происхождения? Разумно ли считать эмигрантами выдающихся музыкантов, десятилетиями выступавших в крупнейших концертных залах Старого и Нового света: скрипача Яшу Хейфеца, пианиста Владимира Горовица, виолончелиста Григория Пятигорского, всемирная известность которых плохо коррелирует с образами, как правило, бесправных и не имеющих социального статуса беженцев? Иными словами, является ли статус эмигранта в наших глазах вечным, и человек, однажды покинувший родину, останется в наших глазах эмигрантом навсегда либо же эмигрантом можно перестать быть — субъективно (по самоощущению) и объективно (по гражданско-правовому статусу), обретя новую родину?

Разумеется, нельзя уйти и от вопроса о том, кого в принципе можно отнести к русско-еврейскому миру? Первый президент государства Израиль Хаим Вейцман всю свою жизнь переписывался с женой Верой преимущественно по-русски, но можно ли считать русским человеком президента страны, государственным языком которой русский никогда не был? Является ли русским эмигрантом третий президент Израиля Залман Шазар, покинувший Россию в возрасте 23 лет в 1912 году, проживший двенадцать лет в Германии, а затем еще ровно полвека — в Эрец Исраэль? Можно ли считать русскими евреями основоположников новой литературы на иврите Лейба Яффе, Хаима Нахмана-Бялика, Саула Черниховского, Давида Шимони, Лею Гольдберг, Авраама Шлионского, Гершона Шофмана либо все они принадлежат к духовно-культурному миру Эрец Исраэль? Можно ли определять как русских евреев людей, родившихся на территории Российской империи, говоривших в семьях на идише и отправившихся в другие страны до того, как они вообще выучили русский, как, например, произошло с родившейся в Киеве Голдой Меир (Мабович)? С другой стороны, можно ли включать в число представителей русско-еврейского мира людей, осознанно ушедших от еврейства к православному христианству, как, например, выдающегося философа Семена Франка, пусть даже он и был отстранен от работы в Берлинском университете в 1933 году из-за своего еврейского происхождения?

Пытаясь ответить на оба вопроса одновременно, трудно не заметить, что проблема состоит как в полном уходе от русскости, так и в уходе от еврейства в мир сугубо русской культуры и христианской духовности. Фактически, размышляя о русско-еврейских эмигрантах, мы имеем в виду некий обобщенный образ людей, для которых важны (едва ли не в равной мере) оба культурных, если не языковых компонента их идентичности и которые при этом сохраняют в себе некое русско-еврейское самосознание, не сливаясь в полной мере ни с каким другим социумом и не воспринимая ни одну страну проживания как свою родину. Этот образ, несомненно, аналитически удобен для изучения, однако важно понять, какая часть из выехавших из Российской империи/СССР/СНГ евреев реально соответствует этой модели  либо миру, который можно охарактеризовать как русско-еврейские эмигрантские сообщества? Опять-таки, корректно ли приводить формальные статистические данные о численности русско-еврейских эмигрантов в тех или иных странах или критерий принадлежности к этой группе может быть сугубо субъективным?

Нельзя при этом не спросить, что мы хотим понять, изучая эту группу и зачем, кроме желания прочитать о тех или иных своих знакомых, нам нужны подобные книги. Совсем не факт, что сборник с публикациями о Марке Алданове, Илье Эренбурге и Иосифе Бродском  будет более осмысленным, чем статья о Марке Алданове в сборнике, включающем в себя также материалы об Иване Бунине, Георгии Иванове, Дмитрии Мережковском и других живших во Франции литераторах первой эмиграции, чем статья об Эренбурге в сборнике, посвященном также творчеству Константина Паустовского, Юрия Олеши и Лидии Чуковской, а публикация о Бродском — в книге, посвященной поэтическим семинарам в Ленинграде в 1960-х — начале 1970-х годов. Не очевидно, что именно еврейское происхождение Алданова, Эренбурга и Бродского и их эмигрантский опыт оправдывают включение фрагментов их произведений или статей о них в некие общие антологии. Говоря прямо, я совсем не уверен, что российское еврейство не только в целом, но даже и в какие-то конкретные периоды представляло собой сколько-нибудь единую по своему мировоззрению и ценностным ориентациям общность. Проблема как раз и состоит в том, что ответа на вопрос о ценностях и мировоззрении так называемой русско-еврейской эмиграции ни одна из изданных на сегодняшний день книг не дает. Фактически все они демонстрируют присущее русским евреям чувство этнонациональной гордости: ну надо же, сколько всего сделали «наши люди»!  Само по себе это может быть интересно, но вряд ли интересует кого-то, кроме самих русских евреев: каждый народ и каждая этническая группа чтят своих героев, менее всего интересуясь списком достижений представителей других народов.

Представляется, что от биографического подхода (вспомним, какой еще русский писатель, французский социолог или американский скрипач имел родителей — евреев, выросших в черте оседлости) важно попробовать перейти к подходу социологическому, попытавшись воссоздать некую культурно-идентификационную матрицу различных типов русско-еврейских эмигрантов в разных странах в разные периоды последних 130 лет (эмиграция евреев из Российской империи началась в 1880-е годы). Задача эта несравнимо более трудная, чем написание статьи о творческом пути того или иного деятеля культуры или науки, однако именно этот путь может позволить нам понять русско-еврейский мир и мир русско-еврейской эмиграции в его многообразии. Это, конечно, замечательно, что среди русско-еврейских эмигрантов было так много литераторов, музыкантов, авторов книг, обличающих преступления большевизма, и борцов за права самих русских евреев, однако, не менее интересно понять, почему среди них было так мало борцов за права кого-либо еще, почему этнонационализм, шовинизм, вера в решение сложных международных проблем силой, гомофобия и сексизм присущи русско-еврейской эмигрантской интеллигенции в значительно большей мере, чем они присущи интеллигенции тех стран, где эти люди жили и живут. Ответ на этот вопрос важнее для нашего настоящего и будущего, чем еще один сборник очерков о том, как мы везде и всюду вносим неоценимый вклад в тех или иных сферах. Трудно избавиться от ощущения, что большинство работ о русско-еврейских эмигрантах написано не с целью беспристрастного изучения культурной и общественной жизни русской эмиграции, а для того, чтобы утвердить ее право на «место под солнцем» в тех странах, где жили описываемые люди или живут сами авторы этих книг и статей. Однако задача науки состоит именно в беспристрастном изучении социальных явлений, и с этой точки зрения исследование русско-еврейской эмиграции находится скорее ближе к началу, чем к концу пути. Изданные Михаилом Пархомовским книги представляют собой бесценный кладезь информации, однако обобщение и концептуализация этого огромного массива — задача для историков и социологов будущего, которые смогут сложить разрозненную мозаику судеб различных людей и организаций в целостную картину путей и исканий русско-еврейских эмигрантов, добровольно выбиравших различные пути, стремясь выстоять в эпоху, когда само выживание порой становилось неразрешимой задачей. Поистине удивительно, что столь значимые две дюжины книг были изданы Михаилом Пархомовским исключительно силой его бескорыстного энтузиазма. Хочется верить, что этот факел будет подхвачен и выведен на системный научный уровень серьезной исследовательской структурой. Остается надеяться, что все мы доживем до того дня, когда это произойдет.

Алек Д. Эпштейн, специально для «Хадашот»