«Аустерлиц», документальный фильм

Режиссер Сергей Лозница

Германия, 2016, 94 мин.

Монтажный кадр, монтажный план — отрезок кинопленки или часть видеозаписи между двумя монтажными склейками или  от момента пуска камеры до ее остановки (Википедия).

В «Аустерлице» монтажных кадров чрезвычайно мало, за первых 37 минут я насчитал их всего десять. Это означает, что кадры чрезвычайно длинные. Притом они всегда сняты с одной точки, камера обычно установлена фронтально и неподвижна.  Кадр первый: долго показывается сквозь кусты какая-то скамейка. Второй: долго идут люди в направлении на камеру, по-видимому, это туристы. Третий: люди долго смотрят на надпись на воротах «Arbeit macht frei». Четвертый  (уже изнутри лагеря):  люди входят и входят в ворота, а в это время другие люди выходят. Пятый: люди видны через окна здания, вероятно, барака. Они там ходят туда-сюда, что-то снимают. (Они постоянно снимают на фотоаппараты или видеокамеры).

Все неизменно снято на среднем плане, отдельные детали или лица не выделяются. Зритель сам может обращать внимание на то или другое в долгом кадре. Но, в общем, кадры однообразны.  Жаркий день, люди бредут за экскурсоводом, рассказывающим на том или ином языке, как положено, обо всех ужасах. Речь экскурсоводов иногда дается в английских субтитрах, иногда нет, принцип непонятен. Туристы ведут себя, как вели бы в музее: слушают или не очень, переговариваются, пересмеиваются, изнывают от жары, а может, от скуки. Мы, зрители, не видим того, что им показывают, видим только, как они на это смотрят. Ну, смотрят и смотрят, кто как, никакого ужаса на лицах нет, обмороков не наблюдается.  Некоторые вроде задумываются, другие просто скользят взглядом.

Если вы думаете, что режиссер хочет всем этим сказать, что люди, мол, через 70 лет забыли о кошмарах концлагерей и теперь им все до фени, то …я не думаю, что это так.  Хотя кто-то другой может так думать — зрителям  предоставляется самим решать, на что смотреть и как понимать.

Да, можно понять и так, что Лозница осуждает этих туристов: почему женщины в таких коротких шортах, почему у них такие красивые полные ноги (у узниц лагеря были совсем другие ноги), почему пересмеиваются, почему парень, не доев банан, бросил его в мусорку (бросил бы узник банан в мусорку?), зачем они с улыбочками фоткаются перед надписью «Arbeit macht frei»?  Но не думаю, что режиссер задает себе и нам подобные вопросы, что он так глуп. Неужели туристы должны были прийти в лагерь в полосатых робах?  И как они должны реагировать, волосы на себе рвать? А бананов в концлагерях вообще не давали.  Если бы Лозница наблюдал за этими людьми с укором, это было бы все равно, что наблюдать за женщиной, овдовевшей в 1941-м, которая десятилетия спустя смеется, надевает перед зеркалом нарядное платье, занимается любовью со вторым мужем... как ей не ай-яй-яй! 

Лично я понял смысл фильма иначе: суть в том, что нам не дано понять, что у этих туристов в головах. Может, они поражены, но не могут выразить (как это выразишь?), а может, равнодушны, кто их знает. Время, очень много времени прошло, а время жестокая и таинственная вещь.

Лозница назвал свой фильм «Аустерлиц» по знаменитому роману Винфрида Зебальда. Герой этого романа по фамилии Аустерлиц интересуется древними крепостями и всяческими следами прошлых войн, на Первой мировой погиб его дед, а на Второй — отец. Он болезненно подсел на позеленевшие ото мха крепостные развалины, заросшие дикой травой окопы, давно занесенные песком подземные ходы. Это песок времени. И эти туристы в Заксенхаузене (как будто фильм снимался там, но надпись «Arbeit macht frei» была, впрочем, на воротах многих лагерей), они тоже как бы песок времени, и бог знает, что там внутри каждой песчинки.

Сергей Лозница 

В конце фильма Лозница единственный раз отступает от своей невозмутимой документальности и делает некий фокус: новые туристы входят в ворота лагеря, потом  экран перекрывает как бы чья-то спина, и после этого уже туристы с другими лицами входят, и так несколько раз. Как будто все новые песчаные смерчи или волны налетают, вкатываются в эти ворота. Семьдесят с чем-то лет назад сюда потоками вливались  дрожащие, голодные, смертельно испуганные люди, и охранники осыпали их ударами дубинок, а теперь нарядные, сытые, в меру счастливые люди валят через эти страшные ворота просто ради интереса. И так, если, не дай бог, не случится никакой беды, они будут валить и валить, а годы, когда этот лагерь интенсивно дымил трубой, будут отдаляться и отдаляться, и люди будут уже глазеть на этот Заксенхаузен, словно это Масада или Измаил. Ну да, с одной стороны, «Бухенвальдский набат» — «люди мира, на минуту встаньте», а с другой — время, время, люди забывают, ну что поделаешь?

Так я это понял. Понравилось ли это мне, другой вопрос. С одной стороны, в этих прибоях людских толп сквозь ворота концлагеря, напоминающих падение песчинок в процедурных часах, есть что-то гипнотическое. С другой,  я сопротивлялся этому гипнозу. Критики пишут, что фильм аскетичен и сурово документален. Но я думаю, что он, наоборот, до претенциозности эстетичен. А зачем мне эта эстетика по поводу ужасов? Я не говорю, что Лозница должен был сделать фильм пафосный, это было бы неорганично, ведь он, в сущности, такой же человек, как эти туристы. Но все-таки он не такой же человек, он кинорежиссер, художник — и мог бы сильнее сосредоточиться и сотворить нечто менее красивое и более внятное. Если же он ощущал, что не способен на это, можно было ничего не сотворять, ничего страшного не произошло бы.

Святослав Бакис, специально для «Хадашот»