45 лет назад ушел в мир иной самый дорогой художник современности

Двинский вокзал. Отсюда 10-летний Марк Ротко отправился в путешествие в Голдене медине — Соединенные Штаты. Тогда, в начале XX века, более половины 75-тысячного населения Двинска составляли евреи. Первые забастовки на фабриках были организованы еврейскими рабочими. Царившее в обществе разделение умов точнее всех описал Чеслав Милош: «Еврейскими мальчиками и девочками рано овладевал дух прогресса, их бунт против отцовских взглядов на жизнь, против религии был куда горячей, чем у христиан. Они ополчались на предрассудки <...> и чаще всего причисляли себя к марксистам».

Марк Ротко всю жизнь оставался революционером. Когда в 1958 году ему предложили написать серию фресок для дорогого нью-йоркского ресторана «Четыре сезона», он согласился, но не без злого умысла. «Я намерен отбить аппетит у каждого сукиного сына, который придет пожрать в этом зале».

Ежедневный рацион рабочих на двинских фабриках состоял из воды и сухого хлеба. Годы спустя Ротко с удовольствием демонстрировал шрам на носу, оставшийся от удара казацким хлыстом, когда Маркус, на руках у матери, случайно оказался посреди демонстрации, разгоняемой царской полицией. 

Самый дорогой художник послевоенного времени начал свою жизнь Маркусом Ротковичем. Отец его — Яков — был аптекарем, снабжал бедных бесплатными лекарствами, работал добровольцем в больнице, писал письма для неграмотных и устраивал политические собрания в собственном доме. «Мой отец, — вспоминал Ротко, — был активистом еврейской социал-демократической партии Бунд». В возрасте двадцати семи лет он женился на шестнадцатилетней Анне Гольдин из состоятельной восточно-прусской еврейской семьи. Ее первая гувернантка была англичанкой, и Анна хотела, чтобы ее называли Кейт. В Литве появились на свет их первые дети, Соня и Альберт. В 1895 году семья переехала в Двинск, где родились двое младших сыновей, Маркус — 25 сентября 1903 года.

Мойше Роткович, второй младший сын, вспоминал, как на Йом Кипур отцу быстро надоедали молитвы и песнопения, и он начинал читать политические памфлеты, которые прятал в молитвеннике. Все четверо детей, согласно его плану, должны были получить основательное образование и внести свой вклад в дело радикального переустройства российского общества. Мама — Кейт по ночам стирала, чтобы облегчить работу горничной (по ночам, чтобы никто не видел, как аптекарская жена стоит у лохани). Соня закончила двинскую гимназию и выучилась на стоматолога в Варшавском университете, Мойше последовал примеру отца и закончил фармацевтическое отделение Вильнюсского университета, Альберт поступил туда же.

Подавление революции 1905 года превратило Якова в угрюмого пессимиста. Царская Россия, осознал он, никогда не переменится изнутри. И отец решает дать своему младшему сыну строгое религиозное воспитание, отправив Маркуса в хедер, который тот возненавидел. Однажды девятилетний Маркус вернулся из школы и заявил, что больше и шагу не ступит в синагогу. Позже он утверждал, что тогда за несколько недель забыл иврит. Неправда: подростком в Америке он написал на иврите рассказ, пьесу и несколько стихотворений. Лишь после смерти отца он отдалился от веры, хотя тогда пообещал себе ходить в синагогу ежедневно в течение года, чтобы почтить его память. Впрочем, сдавшись через пару месяцев, он с тех пор ни разу не переступил порог синагоги и в самом деле забыл иврит.

С самого начала Маркус чувствовал себя в Америке изгоем, и это ощущение осталось с ним навсегда. И тридцать и сорок лет спустя он не мог простить родителям, что они «пересадили» его («трансплантировали», говорил он) на новую землю, которая так и не стала для него родной.

На одной из его первых картин, «Уличной сценке» 1937 года, слева  — глухой, без окон, фасад дома, справа — сиротливый мужчина и женщина, над ними возвышается старик-еврей с длинной бородой. Картина очень напоминает ранние работы Марка Шагала, другого изгнанника, выросшего за двести пятьдесят километров от Двинска, в Витебске, тоже на берегу Двины.

В Портленде семья Ротковичей поселилась в двухэтажном деревянном доме в еврейском районе, известном как «Маленькая Россия». Через семь месяцев после первого обильного ужина под одной крышей со всеми домашними Яков умер от рака кишечника. Ему было пятьдесят пять.

Для Кейт и ее детей наступили годы нужды. После уроков Маркус продавал газеты в центре Портленда. В престижный Йель ему удалось поступить благодаря стипендии и дополнительной финансовой поддержке дяди. Однако в собственных глазах он так и оставался голодранцем и чужаком.

В средней школе он много читал, чаще греческие трагедии, чем романы. Не по годам развитой, он посетил лекцию Эммы Голдман, в которой она одновременно пробежалась по анархизму, свободной любви, Ницше и ограничению рождаемости. Маркусу тогда было двенадцать. В четырнадцать, по примеру братьев и сестры, он залпом проглатывал все газетные сообщения о революции в России. «Все домашние восторженно приветствовали ее».

В Йеле сокашники считали его блестящим студентом, в первую очередь из-за его красноречия. Свое будущее он видел в профсоюзном движении, скорее в роли организатора забастовок, чем юриста. Однажды он навестил друга, который в одном из залов Студенческой лиги искусств рисовал обнаженную модель. Маркус понаблюдал за ним и решил, что такая жизнь ему по душе.

В 1925 году юноша поступает в Новую школу дизайна в Нью-Йорке. От живописи он получал физическое наслаждение, без которого больше не мог жить. Первые эксперименты с акварелью породили несколько не слишком оригинальных пейзажей. Чтобы прийти к абстрактному экспрессионизму, ему понадобилось двадцать лет.

Но все это будет потом. А пока он жил на пять долларов в неделю, а субботние вечера проводил в «Русском медведе» — заведении для русских эмигрантов. Его первая жена, Эдит Захер, происходила из киевской русско-еврейской семьи. У Захеров он чувствовал себя как дома: это были люди, которые совершенно не понимали его творчества, но по крайней мере говорили с ним на одном языке. Брак с Эдит, которая была младше его на девять лет, продлился недолго: «Жить с Эдит — все равно что жить с холодильником».

В 1938 году, спустя четверть века после переезда, он получил американское гражданство и в 1940-м, поменяв имя по совету одного нью-йоркского  галериста, стал Марком Ротко: «Марк, все нынешние художники либо евреи, либо русские, тебе нужно что-то придумать».

Через девять месяцев после развода он женился на Мелл Бейстл — блондинке из протестантской семьи среднего класса. Она была младше его на девятнадцать лет и никогда не обращалась к нему по имени. И все же: «Я был иностранцем, а она сделала из меня американца». Он стал — для нее и для всех остальных — Ротко.

В 1947 — 1949 годах он удивил мир искусства своими абстрактными полотнами. По мнению швейцарского коллекционера Эрнста Байелера, произведения Ротко «призывают к медитации. В поисках форм мы роемся в цвете и находим свет». Свет, который у Ротко приобретает мифическое или сакральное измерение. Сам Ротко уклонялся от интерпретаций. «Если люди хотят получить сакральный опыт, они найдут его в моих картинах. Если они хотят получить опыт нерелигиозный, они найдут и его. Я не навязываю своего мнения». Ротко позволял зрителю самому решить, что он хотел или не хотел видеть.

И все же, рассматривая его картины, каждый чувствует, что проникает в незнакомый, нереальный, призрачный мир, который может быть и раем, и адом. Этот эффект достигается нанесением на холст десяти, двенадцати, четырнадцати, а иногда и двадцати тонких и прозрачных, как папиросная бумага, слоев краски. Цвет каждого слоя слегка отличается от предыдущего. Таким образом, красный или черный складывается из множества разных оттенков красного или черного. В красном мы можем увидеть лаву, в черном — селевой поток или другую субстанцию, которая движется и беспрестанно изменяется.

Прошло еще лет двенадцать, прежде чем он добился всеобщего признания. После этого, по словам Стенли Кунитца, он стал «последним раввином западного искусства». Он выступал на публике, читал лекции, принимал у себя рецензентов. В глазах критика Петера Зельца Ротко весьма походил на иудейского патриарха: «Он так выглядел. Он так думал. Он так себя вел».

Однажды их с Мелл пригласили на инаугурацию Джона Ф. Кеннеди. Ротко был чрезвычайно польщен. Но когда сестра и шурин президента выбрали одну из его картин и спросили, можно ли взять ее на время, чтобы повесить на стену и посмотреть, понравится ли она им, Марк не хотел больше иметь с Кеннеди ничего общего. Картины на пробу не заказывают.

Подобно тому как в сороковые годы он порвал с фигуративной живописью, отгородился он и от последних тенденций в изобразительном искусстве. Поп-арт? «Слишком коммерческий». Энди Уорхол? С этим шарлатаном Ротко не желал даже знакомиться.

Борясь с депрессией, он закрывался в студии. Если кто-то приглашал его в ресторан, он настаивал, что приличный ужин не должен стоить больше пяти долларов. В серии картин, созданных по заказу лондонской галереи «Тейт Модерн», он использовал лишь два цвета — серый и черный. 

«Я ненавижу природу, — заявлял Ротко-американец. — В естественной среде я чувствую себя неловко». Переехав в Нью-Йорк, он не хотел вспоминать о зелени и лесном воздухе. Его жизнь состояла из еды, сигарет, выпивки (первый стакан он выпивал в десять утра), сидения в студии, лежания, размышлений, чтения и перечитывания («Рождение трагедии» Ницше), музыки (Моцарта) и живописи. Природа принадлежала прошлому.

В биографии Ротко Джеймс Бреслин цитирует Симону Вайль: «Укоренение — это, быть может, наиболее важная и наименее признанная потребность человеческой души». Ротко оказался выкорчеванным, как Марк Шагал, как Хаим Сутин, как Хаим-Яков Липшиц. Потерянное они хранили в зрительной памяти и находили ему место в своих картинах или скульптурах.

Ротко потерял больше других: сначала родину, потом отца, потом веру. Он оказался дальше всех от дома и стал наиболее радикальным из четырех еврейских художников из черты оседлости. Ему не пришлось порывать с традицией, он и так уже почти полностью оторвался от нее. Единственное, что он должен был делать, — это следовать по пути изгнания, и это он делал неотступно, не обращая внимания на насмешки или непонимание. Свое искусство он определял как «неведомое путешествие в неведомый мир». 

Неведомое путешествие началось на Либавской станции в Двинске и достигло апогея в Нью-Йорке в 1961 году. Музей современного искусства устроил ретроспективу его работ — большая редкость для художника при жизни. Он по-прежнему был неуверен в себе, по-прежнему казался себе изгоем, ждал ото всех враждебного взгляда.

Путешествие завершилось все там же, в Нью-Йорке. После двух несчастливых браков и мучительного существования, которое отгородило его почти ото всех друзей, утром 25 февраля 1970 года Марк Ротко покончил с собой. Ему было шестьдесят шесть лет — в этом возрасте наложил на себя руки и Ромен Гари. Оба они родились в черте оседлости, оба отреклись от веры, прославились на Западе, женились на красавицах-блондинках, оба страдали от непонимания окружающими их творчества, оба стали ипохондриками и оборвали свою жизнь, страшась телесного упадка, физической и духовной импотенции.

В 1963 году галерист Фрэнк Ллойд, обедая с Вилемом де Кунингом и Марком Ротко, спросил, чем он может им помочь. Художники переглянулись, засмеялись. Де Кунинг: «Пусть другие перестанут меня копировать». Ллойд кивнул и пообещал об этом позаботиться. Ротко: «Можешь организовать мне персональную выставку в Двинске?» Таково было его самое сокровенное желание.

Ян Броккен