Эли Визель Завещание убитого еврейского поэта М.: Текст; Книжники, 2012. — 512 с. Говорить о художественных достоинствах книги Эли Визеля бессмысленно. Формальных недочетов в ней с лихвой хватило бы на десяток романов вполне безнадежных дебютантов. Сюжетные повороты мотивированы из рук вон — а по правде сказать, вовсе не мотивированы. Психология персонажей прописана так, что лучше бы вовсе без психологии, — чего стоит один раскаявшийся стенографист НКВД. Я уж не говорю про прямые ляпы, вроде звонка Абакумова с приказом расстрелять Маркиша, Квитко и Бергельсона — притом, что дело происходит, понятно, в августе 1952-го, и Абакумов уже год как сидит в соседней камере по обвинению в покровительстве банде «врачей-убийц».

Основная мысль, и без того не слишком оригинальная, подчеркивается на протяжении всех пятисот страниц с прямолинейностью и напором басенной морали. Собственно, ради этого книга и написана. Она ведь только прикидывается широким эпическим полотном, чуть ли не семейной сагой в трагических декорациях ХХ века. На самом деле это даже не притча, а вот именно что басня. Или, если угодно, плакат. Сионистская, простите за выражение, пропаганда. Уж сколько, казалось бы, раз твердили еврейскому миру про пагубность гойской мудрости, а Визель все равно решил повторить. Итак, сюжет. Герой, тот самый еврейский поэт из заглавия, в юности сменил Талмуд на «Капитал», а скромный румынский городок — на берлинско-парижские кафе и испанские баррикады. В начале Второй мировой оказался в СССР, воевал, обзавелся семьей, публиковался и даже достиг определенной известности и благополучия — а затем был арестован и расстрелян в числе прочих идишских литераторов. В тюремной камере он написал для маленького сына автобиографию, недаром названную завещанием. Именно в этом «тексте в тексте» все время варьируется та нехитрая мысль, которая составляет главный посыл книги Визеля:

Не иди моим путем, он не ведет к истине. А истина для еврея — оставаться среди своих братьев. Соедини свою судьбу с судьбой своего народа, иначе ты никуда не придешь.

И сын, чудом прочитав чудом написанную и еще большим чудом сохранившуюся рукопись отца, разумеется, репатриируется в Израиль. Самое любопытное, что наряду с этой условной схемой в книге Визеля есть контуры другого произведения, куда более сложного и интересного. Есть яркие фрагменты:

Вот что такое любовь! — проносится у меня в голове. — Мужчина и женщина любят друг друга в присутствии старого дрогобычского раввина, а ему хоть бы что.

Или:

Я посетил приют умалишенных в Шарантоне. Мой друг, известный психиатр, показал мне своих больных... Так вот, каждый из них полагает, что он — Мессия... Все. Включая психиатра.

Есть фирменные визелевские мотивы — смех и молчание, контрапунктами проходящие через весь роман, от эпиграфа до финала, и образующие сложное и не поддающееся однозначной расшифровке символическое поле. Мотивы эти исключительно важны как для книг самого Визеля, так и для во многом сформировавшего его «хасидского текста». Кстати, молчание не случайно становится одним из лейтмотивов романа о судьбе поэта, расстрелянного Сталиным. Как известно, в 1965 году Визель посетил СССР и годом позже выпустил книгу «Евреи молчания». Идиома прижилась, «евреями молчания» советских евреев называли на протяжении четверти века. Думаю, в этом и причина «раздвоенности» романа. Задачи Визеля-писателя вступили в противоречие с задачами Визеля как общественного деятеля. Первый занимался языком и контрапунктами, второму было важно лишний раз привлечь внимание к судьбе «евреев молчания» (роман был написан в 1980-м, когда эмиграция из СССР фактически остановилась), а заодно напомнить им самим о необходимости оставаться евреями. Второй победил, но и первый успел вставить несколько слов.

Михаил Эдельштейн, «Лехаим»