Только что вышедший на экраны документальный фильм Романа Либерова «Написано Сергеем Довлатовым» вновь вызвал всплеск интереса к судьбе этого культового в среде русской и русско-еврейской интеллигенции писателя. О российских литераторах в эмиграции написано неимоверно много, да и лично о Сергее Довлатове изданы многочисленные книги: биографический труд Игоря Сухих, мемуарно-эссеистское сочинение приятельницы по Питеру и Нью-Йорку Людмилы Штерн, обозначенные как «филологический роман» воспоминания казавшегося близким другом Александра Гениса, очень личностная (и вызвавшая резкое противодействие признанной вдовы) книжка Валерия Попова…

Писатель в эмиграции практически нигде не служил и даже в газете «Новый американец», которую возглавлял, он, по его словам, не получал зарплаты. Кстати, о двухлетней работе в «Новом американце» и сам Довлатов успел книжку написать, и другие соучастники этого проекта отметились противоречивыми воспоминаниями: Евгений Рубин в «Пан или пропал» представил картину, совершенно отличную от изложенной Довлатовым, а Александра Орлова и Мария Шнеерсон изложили третью версию событий в документированном повествовании «Блеск и нищета «Нового американца». Казалось бы, все, что можно сказать на эту тему, — сказано…

Есть, однако, проблема, следствием которой стало старательное (полу)умалчивание практически всеми авторами (Роман Либеров, увы, не стал исключением) вопроса, который в их среде считался едва ли не неприличным. Дело в том, что многие видные литераторы третьей эмиграции — от самого Довлатова и его ближайших товарищей Петра Вайля и Александра Гениса, издателей Григория Поляка и Игоря Ефимова, редакторов конкурирующих изданий Андрея Седых, Валерия Вайсберга и Михаила Моргулиса и до его кумиров Василия Аксенова и Иосифа Бродского — практически все они были этническими евреями и практически все они не хотели ими быть. Чрезвычайно показательна в этой связи история с самым национально окрашенным стихотворением Бродского «Еврейское кладбище около Ленинграда», написанным им в 1958 году и прочитанным на «турнире поэтов» во Дворце культуры у Нарвских ворот 14 февраля 1960 года. Стихотворение это сам поэт все годы эмиграции запрещал перепечатывать, а после его смерти запрещает публиковать фонд, управляющий литературным наследием Бродского. Прожив в «свободном мире» двадцать два года и отличаясь широко известной тягой к путешествиям, Бродский, несмотря на полученные им приглашения из Иерусалимского университета, ни разу не побывал в Израиле. Ни разу не был в Израиле и Довлатов. «Сергей не был ни на одной из своих исторических родин, но Кавказ его волновал куда больше Израиля», — замечает Александр Генис. Будучи евреями, евреями они быть категорически не хотели и от еврейства своего бежали в иное отечество, в условную Republic of letters, в литературу, которая виделась им победой над своим происхождением.

«Причина, по которой я не спешу в Союз. Мне бы хотелось приехать не в качестве еврея из Нью-Йорка, а в качестве писателя, именно в этом качестве я объездил двенадцать стран, не говоря об Америке, и этот статус меня устраивает», — писал Сергей Донатович в Таллин матери одной из своих трех дочерей Тамаре Зибуновой 6 января 1989 г. «Я хотел бы приехать не просто в качестве еврея из Нью-Йорка, а в качестве писателя, я к этому статусу привык и не хотелось бы от него отказываться даже на время, — повторял писатель в тот же день в письме питерскому литератору Андрею Арьеву. — Года через полтора это, судя по всему, станет реальным». Это, действительно, вполне могло стать реальным, но через полтора года, 24 августа 1990-го, Довлатова не стало.  Выходит, что именно желание уйти от своего еврейства, по крайней мере, от его публичного проявления, стоило писателю встречи с Родиной, которую он очень хотел вновь увидеть («я с некоторых пор очень тоскую по Ленинграду, Таллину и Пушкинским горам», — признавался он в одном из писем еще в 1982 году) и в которую вернулся только своими произведениями.

При этом именно эмиграция в зрелом 37-летнем возрасте и «превратила» Довлатова в еврея, о чем он признался в интервью в перестроечном «Огоньке», как оказалось, в последний год его жизни: «Вообще-то мать у меня армянка, отец еврей. Когда я родился, они решили, что жизнь моя будет более безоблачной, если я стану армянином, и я был записан в метрике как армянин. А затем, когда пришло время уезжать, выяснилось, что для этого необходимо быть евреем. Став евреем в августе 1978 года, я получил формальную возможность уехать. …Я нормально, в общей массе уезжающих евреев прибыл сначала в Вену, потом в Нью-Йорк».

Практически только евреям была разрешена с 1969 до 1981 года сравнительно свободная эмиграция из Советского Союза, при этом только они получали — не очень понятно, почему, — статус «беженцев», въезжая из СССР в США через тот или иной перевалочный пункт; Довлатов эмигрировал через Вену. Однако, «став евреем» с точки зрения паспортно-визовых служб обеих сверхдержав, Сергей Довлатов не стал евреем в глазах собственных. В этом совершенно убежден  Наум Сагаловский, соавтор с Сергеем Довлатовым и Вагричем Бахчиняном книги «Демарш энтузиастов»: «Сергей в шутку называл себя «евреем армянского разлива», и это была всего лишь шутка. Не знаю, считал ли он себя армянином, хотя и был им по советскому паспорту, но евреем уж точно себя не считал. Однажды он написал, что принадлежит к «симпатичному меньшинству». Не сомневаюсь, что это «меньшинство» — уж никак не евреи. Довлатов был и остается, прежде всего, русским писателем...». Последнее утверждение является изложением воли самого Довлатова, заметившего в интервью Виктору Ерофееву: «Я долго думал, как можно сформулировать мою национальную принадлежность, и решил, что я русский по профессии. …Моя профессия — быть русским автором». Называя себя «этническим писателем», Довлатов имел в виду русский язык, а никак не еврейство. Так, в одном из писем, отправленных в 1986 году, он писал: «Я — этнический писатель, живущий за четыре тысячи километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее — российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться».

Наум Сагаловский идет, однако, еще дальше, переходя от «евреем уж точно себя не считал» к «он … мне кажется, стеснялся своего полуеврейского происхождения» и даже к использованию слова «ущербность» применительно к их с Довлатовым общей национальности: «Чтобы как-то скрасить эту, скажем, ущербность, в книге «Наши» он изобразил своего еврейского деда Исаака этаким русским богатырем, на манер Ильи Муромца». Читая это, испытываешь некоторую оторопь, невольно задаваясь вопросом, не искажает ли мемуарист облик своего героя. После чего натыкаешься на следующие слова Довлатова в одном из писем Сагаловскому, автору книги «Витязь в еврейской шкуре», в 1984 году: «Российские люди (Максимов, Некрасов, Толя Анохин) воспринимают Вас (иногда явно, иногда тайно и даже бессознательно) как жида с жидовской темой». Поскольку в опубликованной переписке Сергея Довлатова с Виктором Некрасовым имя Наума Сагаловского не упоминается, а переписка с Владимиром Максимовым и Анатолием Анохиным, если и велась, то не была опубликована, сложно сказать, на чем именно базируется данное мнение, однако задумаемся: человек, который за шесть лет до этого «нормально, в общей массе уезжающих евреев прибыл сначала в Вену, потом в Нью-Йорк», русский писатель, чуткий к каждому слову (неслучайно он настойчиво просил всех своих издателей и редакторов, готовя рукописи к публикации, никогда ни одного слова ни в одно из его произведений не вписывать), характеризует своего собеседника, пусть и вкладывая это в чужие уста, как «жида с жидовской темой»!

Сагаловский рассказывает: «Вероятно, для того, чтобы никто (и главным образом — сотрудники на радио «Свобода», в большинстве своем русские люди) не заподозрил его в принадлежности к евреям, Сергей с какого-то времени стал носить православный крест». В принципе, в российской литературно-художественной традиции еврейство и христианство вполне могут сосуществовать в одном человеке, и примеров тому много — от Бориса Пастернака до Анатолия Наймана, а потому само по себе ношение православного креста отнюдь не свидетельствует о нееврейском происхождении. Сагаловский считает, однако, что Довлатов носил крест именно с целью отрицания своего еврейства перед окружающими. К сожалению, проверить эту гипотезу невозможно, в произведениях и письмах писателя тема ношения им православного креста не поднимается. В его прозе, однако, есть пример того, как человек определенным социальным поведением скрывает свое еврейство. «В интеллигентной компании считалось, что евреи заведомо эрудированнее, остроумнее, трезвее и радикальнее остальных», — чутко подметили Петр Вайль и Александр Генис в книге о шестидесятниках. Сравним это со следующим реконструированным (или выдуманным, кто знает) диалогом из довлатовского «Марша одиноких»: «Что ты думаешь насчет евреев? — А что, евреи тоже люди. К нам в МТС прислали одного. Все думали — еврей, а оказался пьющим человеком».

Вероятно, сложности литературной и общественной жизни в среде преимущественно еврейской «третьей эмиграции» способствовали формированию у Довлатова гнетущего чувства внутреннего антисемитизма. Едва ли русскоязычные евреи, покинувшие Советский Союз в брежневские годы и переселившиеся в США, принципиально отличались в худшую сторону от общества, окружавшего Довлатова в Питере, Таллине, Псковской области, где он жил и работал в предшествовавшие эмиграции годы. Однако Довлатов безжалостен: «О еврейской эмиграции не хочу и говорить, тут нужны Ильф с Петровым», — писал он Тамаре Зибуновой. «Я … года три назад испортил отношения со всеми общественными группами в эмиграции — с почвенниками, еврейскими патриотами, несгибаемыми антикоммунистами и прочей сволочью. К сожалению, я убедился, что в обществе (и тем более — эмигрантском, то есть —  тесном, завистливом и уязвленном) циркулируют не идеи, а пороки и слабости. И монархисты, и трубадуры Сиона, при всех отличиях — злобная, невежественная и туповатая публика», — заключил Довлатов немного позднее, в самой середине 1980-х. Однако именно среди этой публики — а другой взять было неоткуда —  Довлатову нужно было не только жить, но и продавать свои книги; англоязычные публикации, конечно, радовали автора, но сам он с трудом мог их прочесть, литературным английским Довлатов так и не овладел и ничего на нем не написал…

Русско-еврейская разночинская интеллигенция, особенно среднего и старшего поколения, мало к кому из литераторов столь поголовно испытывает чувства читательской любви, как к Сергею Довлатову. Эта любовь, однако, не была взаимной. Довлатов чувствовал себя при жизни очень одиноким, и, как показывает опубликованный к настоящему времени корпус его переписки, во многом таковым и был. Его сложные отношения с собственной национальной идентичностью были частью запутанной матрицы отношений с окружавшими его людьми и миром, причем, еврейство как таковое позволило ему эмигрировать и создать газету, финансируемую, однако, не читавшими по-русски еврейскими бизнесменами с достаточно сильно выраженными национально-религиозными чувствами. Еврейство было для Довлатова и спасением, и проклятьем. Жаль, что мемуаристы и литературоведы обходят эту тему стороной. Как представляется, без понимания этого клубка противоречий понять жизнь и творчество Довлатова едва ли возможно.

Алек Д. Эпштейн, специально для «Хадашот»