Миф о Сахарове

Мы живем среди мифов. Наше обыденное сознание, лишенное веры в Бога и в собственные силы, с неизбежностью выстраивает языческие капища. Одни из нас исповедуют мертвую ложь о «единственно правильном учении ленинизма-сталинизма», другие поклоняются «национально ориентированному Яриле», третьи верят в «историческую основательность «Протоколов сионских мудрецов», четвертые — в гороскопы, сглаз и порчу, пятые — в «национальные ценности» пиратствовавших казаков Сечи… Меньшинство верит в абсолютную беспроблемность государств современного мира. И у всех нас — свои пророки. Всегда мудрые, мужественные и единственно правильные. Некогда живые люди, мумифицированные обыденным сознанием, становятся неузнаваемыми.    …Миф о Сахарове. Он возник в начале эпохи перестройки и гласности в СССР, был грязно эксплуатируем сотнями перевертышей и психопатов, стремившихся в профессиональное политиканство, и быстро умер. Исчез. Растворился в новых проблемах, новых мифах.

Прощание с академиком, 1989

Как и миф Василя Стуса, к примеру. Потому что ни Стус, ни Сахаров не годны для исторической мумификации. Они — не лидеры, не вожди, они —  индивидуальности. Именно поэтому оба они останутся в нашей памяти, а не на постаментах. В этом и состоит мудрость Истории.

Андрей Дмитриевич Сахаров не был Первым Правозащитником, как и не был Главным Диссидентом. Да и героем, пожалуй, не был: мягкий, интеллигентный, медлительный, не очень складно выступающий с трибуны… какой уж тут герой.

Был он попросту честным человеком. Великим Честным Человеком. В правозащитники попал поздновато, не первой молодости.

…В мою личную судьбу Елена Георгиевна Боннэр и Андрей Дмитриевич Сахаров вошли в 1971 году. Где-то в мае-июне я, начинающий двадцатипятилетний врач, закончил свое расследование психиатрических экспертиз генерала Григоренко. Виктор Платонович Некрасов увез мой текст в Москву, академику Сахарову.

 Почему Сахарову? Авторитетнейший ученый, глава Комитета прав человека в Москве, Сахаров и заочно привлекал основательностью и спокойствием. Его письма протеста и заявления никогда не срывались на крик. В среде горькой диссидентской обреченности и беспросветности Сахаров казался мне единственной надеждой.

Мой текст о Григоренко не был подписанным. Ибо мне было страшно. Подписанным было лишь сопроводительное письмо к тексту. Я не стремился в тюрьму, именно поэтому текст о Григоренко, отпечатанный на пишущей машинке, был анонимным. Хотя  прекрасно знал, что публикация в Самиздате анонимных текстов почти не практиковалась. Я — боялся.

Осенью 1971 года в Киев приехали Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич. Жили в квартире Некрасова в пассаже, куда на эти два дня был прекращен доступ многочисленных недоумевающих знакомых Виктора Платоновича. Одной из целей приезда в Киев было знакомство с автором экспертного исследования по делу Григоренко, т. е. со мной.

Наша встреча произошла на киевском вокзале. Герой соцтруда быстро купил билеты в Москву в специальной кассе. Виктор Платонович побежал покупать в подарок гостям журнал «Социалистическая Корея» (он почему-то продавался в Киеве только на вокзале), а я знакомился с Боннэр и Сахаровым. Не скрою, был я тогда по-мальчишески возбужден и горд, ликовал внутренне от слов академика о моем тексте… но боковым зрением все же углядел «случайных пассажиров» с газетами в руках, занявших позиции вокруг.

Шли месяцы. И шли аресты. Уже сидели в тюрьме несколько моих знакомых (Иван Дзюба, Леонид Плющ, Люба Середняк), уже пробил и мой первый звонок (обыск, допросы), а я все напрасно ждал взрыва моей «психиатрической бомбы». Позднее, в лагере, я понял, что поставил Сахарова перед неразрешимой моральной проблемой: отдавать в Самиздат мой анонимный текст он не мог, а просить меня поставить под текстом свою подпись также не мог — это значило бы рекомендовать мне идти на самоубийство. Текст был опубликован уже после суда надо мною.

Андрей Дмитриевич не был ни революционером, ни политическим трибуном. Уже тогда, в начале 1970-х, проявилась существенная разница между двумя крупнейшими личностями диссидентского сопротивления — Сахаровым и Солженицыным. Разница, ставшая совершенно очевидной после крушения коммунистической системы. Сахаров мне всегда был ближе, понятнее. Человечней.

Разумеется, Андрей Дмитриевич всегда был «защищенней» большинства диссидентов. Всемирная известность, заслуги «перед Социалистической Родиной» позволяли ему говорить громче и чаще. Арест Сахарова могло санкционировать лишь Политбюро ЦК КПСС. Его подслушивали, за ним следили, на него клеветали. Но не арестовывали. Коллеги по Академии наук смущенно подписывали пасквильные письма вместе с «рабочими» и «доярками», это было противно и гадко, ведь с некоторыми из них Сахарова связывали годы работы и приятельских отношений. Но хуже было другое: круг общения постоянно «подчищал» КГБ, ломая судьбы друзей и близких.

 Академический «паек» (редкие по тем временам консервы и т. п.) шел к нам в зоны в виде «одной посылки в год от родственников осужденного». А в отместку — чуть не расплатилась здоровьем жена академика: московские гуманные офтальмологи планировали ослепить Елену Георгиевну в результате «неудачной операции». Но Сахаров продолжал говорить и писать.

В 1979 году меня привезли в ссылку. И сразу же, спустя считанные дни, ко мне в Сибирь прилетела Елена Георгиевна. С продуктами, теплыми вещами, радиоприемником и, главное, добрыми словами от Андрея Дмитриевича. И все три года ссылки я часто звонил им в Москву, получал весточки. Несломленный, активный Сахаров  в Москве был серьезным аргументом. Аргументом и надеждой.

Об аресте и ссылке Сахарова я узнал из радиопередач «Свободы». Помню эти минуты, горькие и страшные. Я понимал: это конец. В том числе и для меня. Новый арест, смерть в тюрьме… Так и было, многие мои прежние солагерники опять шли в зоны, не щадили и женщин. Но меня не тронули…

В Сибири мы с женой выращивали картофель на двух «своих» сотках колхозной земли. Поскольку купить в магазинах можно было лишь кубинский ром или водку… И два посылочных ящика с картофелем отправили в Горький, Сахарову…

В 1982 году я возвращался домой. Летели с женой и дочкой через Москву. Разумеется, зашли и к Елене Георгиевне. Грустная это была встреча. Пахло безысходностью и похоронами. Елена Георгиевна спокойно рассказала, что они с Андреем Дмитриевичем уже присмотрели себе место на кладбище в Горьком.

А потом арестовали и саму Елену Георгиевну. Их ссылка была страшной, много хуже моей. Издевательства и изоляция были откровенными и постоянными, на чету Сахаровых не распространялись даже куцые вольности советских ссыльных. Пожилые, больные люди, они вынесли мучения, немыслимые даже для меня, «прожженного уголовника» (так обо мне писали тогда в «Неделе»).

Система «развитого социализма» пала от самоистощения. Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича пришлось вернуть в Москву. Спустя несколько недель я приехал к ним на улицу Чкалова, где прожил сутки в разговорах, коротком сне на кухне, воспоминаниях… Сладкие сутки чуда возвращения Истории вспять. Говорили о стихах Стуса, об отсутствии перестройки в Украине…

Потом был Сахаров-депутат. Больной, всегда уставший, всегда честный. И гнусные унижения горбачевых и червонописких… И смерть. И мерзкие подробности похорон.  Все было. И все осталось с нами. Навсегда.

По вопросам приобретения книги обращайтесь по тел: (044) 501 07 06; 227 38 28; 227 38 48