Вениамин Смехов. Фото: Борис Бухман 

О «коммунальном» еврейском детстве, феномене Таганки и ее защитниках, стоицизме Любимова и славе Высоцкого, гастролях в Киеве и успехе «Мушкетеров» — в интервью с гостем фестиваля «Лимуд» — актером, режиссером и литератором Вениамином Смеховым.    

— Ваше детство пришлось на годы борьбы с космополитизмом и «дело врачей». В семье как-то звучал еврейский вопрос или ничто не омрачало чувство принадлежности к новой исторической общности — советскому народу?

— Я нежно отношусь к детским годам, проведенным в коммуналке в центре Москвы — «на 38 комнаток всего одна уборная», как пел Высоцкий. И та — напротив двери нашей 16-метровой «квартиры».

Отец мой был профессором, математиком-экономистом, а мама — врачом-терапевтом, заведующей отделением. Раннее детство действительно совпало со второй волной сталинских репрессий — помню, как с нашего этажа внезапно исчезла семья Шнитманов, и мне сказали, что они уехали в командировку в Казахстан.   

Еврейская тема звучала, но не доминировала, хотя вся большая семья собиралась у нас по еврейским праздникам, в детали которых меня не очень посвящали. Хотя, благодаря двоюродному брату Яше, я знал, например, почему должен вытаскивать из-под задницы дедушки мацу в вечер Песаха. Кроме того, родители иногда шептались на идише, не говоря уж о бабушке и дедушке, поэтому идиш для меня — некий узнаваемый музыкальный элемент в разговорной речи.   

Это были годы еврейских страхов, иногда доходивших до меня за семейным столом в виде причитаний деда: «Я не веру, я не веру, Лазарь не позволит». Что и кому мог не позволить Каганович — такой же мерзавец, как и все они там наверху?!  

Помню, в 1947-м, из Гомеля приехал другой дедушка — Моисей — похожий на Деда Мороза со своей белой бородой. Одно впечатление кинокадром проносится в моей памяти. Пятница, наши окна, выходящие на Вторую Мещанскую, по которой идет поток людей в тюбетейках в единственную тогда в Москве мечеть. В это же время дедушка в ермолке накладывает себе на голову и предплечье какие-то перевязки, поднося что-то к губам, а рядом домработница — тетя Настя, которая шепчет «Господи, помилуй», и собирается, как мне тогда казалось, в цирк — на самом деле, она шла в церковь…

В раннем детстве	Вениамин Смехов в юности с сестрой Галиной и родителями

— Потом было Щукинское училище, год в Куйбышевском театре и возвращение в Москву, где в 1964-м открылась любимовская Таганка. Феномен Таганки — в чем он? Это время появления целой плеяды выдающихся режиссеров — от Товстоногова до Ефремова, и множества великолепных актеров. И все-таки Таганка всегда стояла особняком. Почему вам позволяли больше, чем другим?

— Шут его знает. Эти игры властей остаются для нас загадкой, а вокруг всего загадочного всегда роятся слухи. Могу лишь сказать, что по понятиям Древней Греции Любимов был титаном, и я — свидетель его поистине титанической стойкости, когда издевались над ним и его спектаклями. Многие свои рассуждения он с горьким юмором сопровождал рефреном, мол, я-то в войну служил в ансамбле НКВД, так что их знаю. На самом деле он их не знал, поскольку в ансамбле служили Шостакович, Дунаевский и Юткевич, а не церберы от культуры.   

Конечно, у Любимова была защита. Мы обсуждали когда-то с Булатом Окуджавой золотой век Таганки, и он заметил, что спектакли могли быть удачными или не очень, но театр всегда слыл клубом порядочных людей. И этот клуб защищали крайне важные для власти люди — физики-ядерщики, академическая элита, главные лица советской науки и спорта, поэтому просто так разделаться с Любимовым не получалось. Тем не менее, были запрещенные спектакли и были спектакли купированные — цензура работала безотказно, жестко и, чаще всего, глупо. Глупость эта весьма помогала, позволяя с помощью подтекста обходить запреты. Сейчас сложно представить, что творилось, например, когда Высоцкий пел в «Добром человеке из Сезуана»: 

Власть исходит от народа,
Но куда она приходит
И откуда происходит,
До чего ж она доходит?

Что за митинг? Живо слазьте!
Кто-то спрашивает что-то,
Задает вопросы кто-то
Почему-то отчего-то.

Тут, конечно, дали власти
Очередь из пулемета,
И тогда свалился кто-то
Как-то сразу, отчего-то
Повалился наземь кто-то.

Власти ходят по дороге —
Кто лежит там на дороге?
Кто-то протянул тут ноги,
Труп какой-то на дороге...
Эй, да это ведь народ!..
 

Что касается руки в ЦК, то у Любимова ее не было, но… на самом верху были люди, благодаря которым страна увидела «Андрея Рублева» Тарковского, познакомилась со спектаклями  Таганки, «Современника», Анатолия Эфроса.

Мы знали этих людей, я приятельствовал с выдающимся дипломатом, интеллектуалом Евгением Самотейкиным — референтом Брежнева, сидевшим на этаже генсека на Старой площади. Многие его коллеги удостоились гораздо большего внимания, стали членами ЦК, а Евгений Матвеевич так и остался референтом. Можно вспомнить помощника генерального секретаря Георгия Цуканова, который, насколько я знаю от Олега Табакова, помогал «Современнику», помощника по международным делам Андрея Александрова-Агентова и некоторых других. К слову, для «Современника» сам Любимов был очень дорогим человеком, поскольку выступил на каком-то худсовете в защиту спектакля «Голый король», и это запомнили.  

На сцене Таганки, 1968 

— Вы дружили с Владимиром Высоцким с 1964 года, написали о нем книгу. Его обожала публика, но любили ли коллеги — почти небожитель, обладатель собственного «Мерседеса», человек, объездивший полмира. У него было много недоброжелателей? 

— Прямой ответ на ваш вопрос очень прост. «Нет, милости не чувствует народ: твори добро — не скажет он спасибо», — сказал Пушкин в «Борисе Годунове». И продолжил: «Живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мертвых».

Мы знаем это по судьбам наших кумиров. Прижизненная слава Гете не снилась нашим поэтам, даже кажущаяся благосклонность властей к Вознесенскому и Евтушенко была чревата постоянной опасностью потерять всякую возможность быть напечатанным.

Другое дело, что творцы гражданской поэзии тоже умели манипулировать. Да, поэты-лирики не могли написать подобно Евтушенко «Братскую ГЭС», но в этой замечательной поэме антисталинизма больше, чем в любом стихотворении Беллы Ахмадуллиной. А как писал Роберт Рождественский о родине страха?       

Мы учились бояться еще до рожденья.

Страх державный

выращивался, как растенье.

………Был он в наших мечтах и надеждах далеких.

В доме вместо тепла.

Вместо воздуха — в легких!

Он хозяином был.

Он жирел, сатанея...

Страшно то, что без страха

Мне гораздо страшнее.

Это грань нашей жизни, и жизни Высоцкого в том числе. Недоброжелателей своих он хорошо знал, но не помню, чтобы это отражалось на его самоощущении. Слишком ярок был главный парадокс его личности — самый запрещенный и самый знаменитый поэт. Не просто знаменитый, а любимый, и не просто любимый, а необходимый для здоровья общественного организма.

Несмотря на то, что я одно время был очень близок к Высоцкому, мы сидели в одной гримерной и разделяли общие пристрастия — так вот, несмотря на это, у меня и Валеры Золотухина была потребность называть его на вы. Что касается враждебности в театре — об этом много написано с некоторым преувеличением, но Володя действительно иногда сторонился общения с актерами.  Вообще, в последние годы в театре на Таганке ему был дорог, во-первых, сценограф Давид Боровский, а во-вторых, — Любимов.    

Надо было видеть, как прощались с Высоцким — сотни тысяч людей в олимпийской Москве шли густой рекой от Зарядья к театру на Таганке. Мы видели его поклонников на крышах домов вокруг Таганской площади…  

— С Киевом тех лет связаны какие-то воспоминания?

— В первый раз в Киев меня позвал как раз Высоцкий — он хотел купить «Жигули», которые полагались бабушке — маме его отца — Семена Владимировича. Но в Киев мы тогда не выбрались, а через пару лет, после женитьбы на Марине Влади, Володя ездил уже на совсем других машинах.   

Киев связан для меня с незабываемыми гастролями осенью 1971 года. Мы разбили слухи о грядущем провале, о том, что этот город глух к настоящему искусству, и единственной удачей в его эстрадной биографии был концерт Шаляпина в 1900-лохматом году.

Помню двойной заслон дружинников в день нашего спектакля и замечательный вечер дома у Виктора Некрасова — с Любимовым, Высоцким, Хмельницким и Дыховичным. Помню академиков Глушко и Патона, которые вытягивали к себе Володю — такие нелегальные концерты были тогда популярны. Помню, как мы с Высоцким, Хмельницким и Золотухиным выступили в одном из институтов Академии наук и на базе «Динамо-Киев» в Конча-Заспе, где познакомились с Лобановским и Володей Веремеевым — по словам Высоцкого, единственным интеллигентом среди великих футболистов. Один выезд был к сыну первого секретаря ЦК КПУ Шелеста — Виталию, он был тогда членкором, зам директора Института теоретической физики.         

Киев для меня — это и знакомство с Юрием Тимошенко и Ефимом Березиным — неподражаемыми Тарапунькой и Штепселем, которых очень любил Любимов. Кстати, мы до сих пор дружим с Аней Березиной-Каневской — дочерью Ефима Березина и женой актера Леонида Каневского.

С Владимиром Высоцким на съемках фильма «Служили два товарища», Измаил, 1967

— Вениамин Борисович, правда ли, что Высоцкий привел вас в кино в 1968-м?

— Да, по его просьбе сценаристы Дунский и Фрид написали для меня роль барона Краузе в фильме «Служили два товарища». Получились два дуэта — Янковский и Быков играли красных товарищей, а мы с Высоцким — белых. Я не горел желанием сниматься, но… Володя показал два билета до Одессы.

Добрались до Измаила, приезжаем на съемочную площадку и слышим, как режиссер командует в громкоговоритель: «В честь прибытия знаменитых артистов Владимира Высоцкого и Вениамина Смехова — ура!». Отсняли материал, а через пару месяцев режиссер снова вызывает — усы барона Краузе выглядели как у затрапезного генацвале, пришлось от них избавиться. А когда в третий раз приходит телеграмма от директора картины, я совсем взъелся, но, делать нечего… Прилетаю в Одессу — никто не встречает, один Володя стоит, с ноги на ноги переминается. Оказывается, съемки закончились, просто Высоцкий решил сделать мне подарок — показать Одессу.      

— Не обидно, что миллионам запомнились именно в роли Атоса?

— И здесь не обойтись без Высоцкого. Дело в том, что «Мушкетеры» и «Место встречи изменить нельзя» снимались в одно и то же время на Одесской киностудии — и две премьеры прошли почти одновременно. Так вот, Высоцкий сказал тогда: наш с тобой настоящий, большой успех — это Таганка. Что касается фильмов — это просто удача, которую нельзя сравнить с тем, что делал Шукшин или делает Тарковский.

Прошли годы — и все изменилось. О Таганке сегодня говорят — да, слышал, это там где Высоцкий играл? А еще Демидова, Смехов, Хмельницкий, Золотухин, и о 100-летии Любимова — что-то слышал, да.        

Стало быть, Таганка ушла в раздел удач, а «Мушкетеры» выдвинулись в область успеха. Сегодня я общался с умнейшей, талантливейшей художницей и ученой — мы профессионально поговорили  об искусстве, а потом она стыдливо признается: на всю жизнь — вы мой любимый Атос. И это просто атас. Или удача, выросшая в успех, и то — до определенного времени — для молодых людей «Мушкетеры» — уже не культовый фильм.

В роли Атоса

— Почему, на ваш взгляд, все продолжения мушкетеров были приняты весьма прохладно? Тот же режиссер, те же актеры… Нельзя вступить в одну реку дважды?   

— Я не киновед, поэтому разносолы всех этих продолжений мне не очень интересны. Сниматься было приятно и в первом фильме, и в последующих, а что касается монтажа — в «Возвращении мушкетеров» он явно неудачен.

— Помните первые гастроли в Израиле?

— Шел 1990-й год, Таганка приехала на Международный фестиваль искусств в Иерусалиме — генеральный директор, актер и режиссер Одед Котлер открыл все двери для нашего театра. Вся труппа была в восторге от страны, антисемиты вообще не хотели уезжать, так им понравилось.   

Помню, что Котлер упросил Любимова (кстати, гражданина Израиля) не привозить «Мастера и Маргариту» — это стало неприятным цензурным моментом, тем более, что в это же время другой театр ставил в Иерусалиме «Бориса Годунова» с крестами и соответствующей сценографией.

После спектакля Любимов представил меня Котлеру — еврея, сыгравшего Воланда. Одед тогда просил остаться в стране, предлагал выделить учителя иврита, сулил возможность ставить спектакли при помощи переводчика, а лет через пять, овладев языком, я, по его мнению, стал  бы уже ивритоязычным актером и режиссером. Закончилось все тем, что я поставил «Дон Кихота» в театре «Хан» в Иерусалиме, и «Али Бабу» на иврите — для международного детского фестиваля в Хайфе.      

С тех пор в Израиле бываю регулярно — привозил спектакль по Евтушенко «Нет лет», гастролировал с концертами, представлял с дочерью Аликой музыкально-поэтическую программу «12 месяцев танго», идущий на малой сцене Таганки спектакль «Флейта-позвоночник», и многие другие наши проекты, которые, надеюсь, доставили радость зрителям.         

Беседовал Михаил Гольд