Александр Пэнн

Два великих ивритских поэта были надолго исключены из официального пантеона израильской литературы — Ури-Цви Гринберг считался фашистом, а Александр Пэнн — коммунистом. 

«Пэнн был известен благодаря скандалам, гульбе, светским сплетням, историям с женщинами, но то, что слова самых популярных песен нашей молодости принадлежат ему, мы не знали», — пишет профессор Хагит Гальперин о поэте, прозванном израильским Маяковским.

В его биографии хватает загадок. Достоверно известна лишь дата рождения — 14 февраля 1906 года. Поэт рассказывал, что вырос в Сибири и был воспитан дедом со стороны матери — шведским аристократом Йенсоном, натуралистом и охотником на белых медведей.

По одной версии, отец поэта — учитель иврита и потомок раввинов — влюбился в русскую няню-субботницу, присматривавшую за детьми, когда его жена тяжело болела. Няня и родила Александра. По другой версии, мать поэта — Сара — ушла из секты субботников и изучала медицину в Вене, где встретила его будущего отца. Есть, впрочем, сведения, что матерью поэта была Соня Заферман — вполне кошерная еврейка из Мелитополя. По этой версии Соня присматривала за домом. Отец Александра влюбился в нее, когда жена болела, и женился на ней после смерти супруги. У них родились двое детей — Авраам (Александр) и Лена.

Пэнн вспоминал, что рос на берегу Ледовитого океана и с малых лет охотился на белых медведей. Когда дед уходил, то маленького Александра стерег верный сенбернар. Однажды дед вернулся и нашел израненного пса возле трупа белого медведя, а рядом мирно спал внук. Если верить Пэнну, то дед был смертельно ранен на охоте и, умирая, шептал что-то про снега, айсберги… В 1972 году умирающий в больнице поэт звал деда и тоже что-то шептал про айсберги и белых медведей.

Нижнеколымск, 1912  

Местом рождения Александр Пэнн указывал Нижнеколымск. Согласно другим документам, родители его жили то ли в Мелитополе, то ли в Херсонской губернии.

Происхождение фамилии Пэнн тоже неясно. То ли это соединение первой буквы от Папликер и последней от Штерн (отец поэта изменил настоящую фамилию, дабы избежать призыва в царскую армию), то ли, как полагали в богемных кругах Тель-Авива, — первая и последняя буквы от фамилии Пушкин. Одна из тель-авивских знакомых, знавшая Пэнна еще в России, вспоминала, что это Сергей Есенин, часто пьяный и неспособный запомнить чудную фамилию Папликер, назвал молодого поэта Пэнн. 

Пэнн любил рассказывать, как после смерти деда он с верным псом прошел пешком всю Сибирь, скитался с беспризорниками, воровал. В 14 лет он якобы нашел своего отца в Пятигорске на Кавказе, тогда же ему попался томик Лермонтова, и подросток понял, что поэзия — его призвание.

В 1920-х Александр попал в Москву, стал вхож в богему, дружил с Есениным. Одно время входил в кружок имажинистов, выступал с ними на поэтических вечерах. В 1923-м, услышав стихотворение «Беспризорный», Маяковский пригласил юношу к себе. Впоследствии Пэнн много переводил Маяковского на иврит, и переводы эти до сих пор считаются образцовыми.

В Москве поэт становится сионистом, вступает в спортклуб «Маккаби», зарабатывает на жизнь тренером по боксу. В 1926 году его арестовали и выслали в Среднюю Азию, откуда он пару раз бежал. Говорят, жена Горького — Екатерина Пешкова, возглавлявшая тогда Политический Красный Крест, — посоветовала молодому поэту: «Уезжайте Шура, вы здесь пропадете».

В 1927 году Пэнн объявился в Тель-Авиве. Работал на стройке, апельсиновых плантациях, был одним из первых в городе тренеров по боксу. Принимал активное участие в создании кинематографа Эрец Исраэль, писал сценарии, снимался, творил для театров, в том числе знаменитого тель-авивского варьете «Мататэ» («Метла»).

Тель-Авив, 1930-е 

Сам он любил рассказывать, что иврит был его первым языком, что крайне сомнительно. Вместе с тем вклад Пэнна в развитие ивритского стиха сравним только с тем, что сделал Киплинг для английской поэзии.

В Тель-Авиве он познакомился с ведущими литераторами ишува — Авраамом Шленским и Натаном Альтерманом. Шленский помог Пэнну с первыми литературными заработками, устроив в ведущую тогда газету «Давар», где новый сотрудник ввел новый жанр — поэтическую колонку. Позже ее автором стал Альтерман, а Пэнн сетовал, что лавры отца поэтического фельетона на иврите достались тому незаслуженно.

В «Даваре», впрочем, молодой человек продержался недолго. После того как его не слишком «национально выдержанные» стихи подвергли цензуре, он хлопнул дверью. Если в Советской России Пэнна считали сионистом, то в Эрец Исраэль он превратился в коммуниста и заявил, что попал в Палестину случайно. «Меня арестовали и обвинили в сионизме, — говорил поэт в одном интервью. — Сионистом я не был, но решил, пускай говорят, и попал в Палестину». Так он стал чужим среди своих и своим среди чужих.

В 1947-м Пэнн вступил в Компартию Израиля (МАКИ) и сразу стал ее «официальным» поэтом.

Посеян… в твоем песчаном сердце стих.

И перекликнутся по-братски в нем любовно

Израиль, СССР — две родины моих…

В апреле 1947 года начал выходить орган коммунистов «Коль а-Ам», где Пэнн был редактором  литературного приложения.

В 1970-х, когда я попал в Тель-Авив, редакция газеты уже закрылась, а от МАКИ осталась лишь фирма «Лепак», монополизировавшая импорт книг из СССР и стран советского блока. Возглавлял фирму неизменно жизнерадостный Соломон Цирюльников. В просторном книжном магазине было мало посетителей, и Цирюльников охотно поил меня чаем и делился историями «маленького Тель-Авива», где Александр Пэнн неизменно играл роль водевильного любовника.

Широкого народного признания и литературной славы, включения в школьные учебники, вечеров памяти и сборников книг поэт удостоился после смерти. Зато скандальная слава дебошира, пьяницы и особенно ходока и бабника сопровождала его всю жизнь.

В 1928-м, после долгих ухаживаний и бурного романа, он отбил у друга жену — 18-летнюю Беллу Дон, которая родила ему двоих детей — дочь Зерубабелу и сына Адама. Поэт крепко пил (у него был диабет, но водку он считал лекарством от всех болезней) и однажды, когда дома нечего было есть, хлопнул дверью и уехал — то ли пьянствовать, то ли на гастроли театра «Габима», где у него завязался роман с первой леди ивритской сцены Ханой Ровиной. Маленький Адам заболел. Врач отказался его осмотреть, потому что у Беллы не было денег. По дороге в больницу ребенок умер…

Хана Ровина	Александр Пэнн с дочерью от первого брака Зерубабелой

Тогда весь Тель-Авив следил за романом поэта и актрисы, которая была старше Александра на 18 лет. В 1934 году Ровина забеременела от Пэнна и попала в больницу с осложнениями. Посещая ее, поэт познакомился с медсестрой Рахиль Луфтглас. В 1936-м они поженились, и Рахиль родила дочь Синильгу (Снегурочка) — опять-таки в память снегов, айсбергов и деда-аристократа — охотника на белых медведей. Рахиль осталась с мужем до самой его смерти в апреле 1972 года. Что касается Ровины, то родив дочь Илану, она так никогда и не вышла замуж, сохранив к Пэнну самые теплые чувства.

Внук Пэнна — д-р Йонатан Фейн, эксперт по борьбе с террором Междисциплинарного центра в Герцлии — стал консервативным раввином. Не знаю, почему, но внуки многих еврейских радикалов идут в Израиле в раввины. Реформистским раввином стала Ада Завидов — внучка Аббы Ахимеира, автора опубликованных в 1920-е годы «Записок фашиста». Говорят, что и внук Льва Троцкого учится где-то в иешиве на территориях.

Отношения с компартией складывались у бунтаря непросто. Поэт шагал в первых рядах коммунистических демонстраций и появлялся в президиумах: «Я… коммунист-еврей, и чем сильнее звучит во мне коммунист, тем больше взмывает во мне еврей».

Его угнетал бойкот со стороны сионистских литературных кругов. Хотя там боролись с «агентами Коминтерна», но порядки царили почти сталинские. Во время знаменитой травли космополитов в 1948 году Авраам Шленский собрал в Тель-Авиве писательскую конференцию, где искали своих «внутренних врагов». Свою Ахматову нашли в лице больной чахоткой поэтессы Рахель, которой досталось и за стихи, и за аморалку — прошлые любовные связи с видными сионистскими лидерами.

С соратниками-коммунистами Пэнн тоже постоянно пикировался, не соглашался с цензурой своих «националистических» стихов, встречался и выпивал с «идеологическими врагами». В феврале 1948 года, к 70-летнему юбилею Сталина, «Коль а-Ам» вышел с юбилейными одами и поздравлениями, подписанными всеми видными израильскими коммунистами. Имя Пэнна там демонстративно отсутствовало.

Первомайский парад в Израиле, 1949 

В 1959 году он с дочерью Синильгой отправился в Москву на международный конгресс писателей. В СССР стихи Пэнна издавали по-русски тиражами, которые не снились в Израиле. Он много выступал, встречался с Никитой Хрущевым и, казалось, находился на вершине славы.

Как раз в это время травили Бориса Пастернака, посмевшего опубликовать свой роман «Доктор Живаго» за границей, да еще получившего за него Нобелевскую премию. Пэнн, знавший Пастернака еще с 1920-х годов, пытался выяснить его адрес в Переделкино. Адреса не давали, но он каким-то чудом узнал и вечером скрылся из гостиницы. Синильга вспоминает, что вернулся отец под утро, трезвый и злой, длинно ругался по-русски, восклицал «чтоб они все сгорели» и даже (небывалое дело) отказался от предложенного коньяка.

Во время раскола израильской компартии в 1965 году Пэнн ушел с еврейскими товарищами, а в 1967 году после Шестидневной войны и вовсе вышел из партии. Его близкий друг, генеральный секретарь МАКИ и, как тогда говорили в Израиле, «член сталинского коммунистического синедриона» Шмуэль Микунис уговорил поэта не идти на открытый разрыв, продолжал печатать стихи и платить ему небольшую зарплату, которая часто была единственным заработком.

Мне довелось встречаться с Микунисом, когда тот тоже вышел из компартии, да и самой МАКИ уже не существовало. Я слушал его истории, запомнил его крутой лоб, раскатистый смех, широкую улыбку, от которой бежали морщинки к совершенно неулыбчивым тигриным глазам, его огромные, необычайно сильные руки. Микунис начинал в России цирковым артистом, гнул железные прутья и поднимал тяжести. Был боевиком, участвовал в террористических «эксах», вооруженных нападениях на банки и инкассаторов. В 1910-е годы он познакомился со Сталиным и всю жизнь был с ним на «ты», однако сохранял дистанцию от своего грозного кремлевского друга. Микунис любил поэзию — на идише, иврите и русском, его дом был полон книг. И я понимаю, почему он протежировал Пэнну.

Когда в 2005 году вышло двухтомное собрание сочинений Александра Пэнна, критика была в восторге. Хотя некоторые и сетовали, что лирика, вошедшая в золотой фонд израильской поэзии, — это замечательно, но политические стихи — кому они вообще нужны? Например, строки, написанные в 1949 году в честь захвата коммунистами власти в Китае.

Мы любим повторять, что из песни слов не выкинешь и, тем не менее, постоянно пытаемся вырвать слова для стройности идеологической доктрины. Так же критиковали американское академическое издание Мандельштама за решение включить в него оду о Сталине. И те же упреки обрушились на редакторов, включивших в сборник Булгакова его пьесу о молодом Сталине «Батум». Думаю, если двухтомник Пэнна заслуживает критики, то лишь за отсутствие переводов, особенно Маяковского, которыми переводчик гордился не меньше, чем собственными стихами.

При жизни Александру Пэнну, как и его любимому Лермонтову, довелось увидеть всего один сборник стихов — в 1957 году в коммунистическом издательстве вышел сборник «В середине пути», изданный в 1965-м в СССР с предисловием Давида Самойлова.

Сионистский литературный истеблишмент продолжал игнорировать «агента Коминтерна», хотя в 1981 году Первый канал израильского ТВ снял о нем фильм. Но главное, песни на слова Александра Пэнна официально обрели автора, хотя до сих пор многие считают, что слова в них народные. Это и есть настоящее признание.

Михаэль Дорфман