Смерть после смерти

О том, как относится страна к отдавшим за нее жизнь, ложном пафосе «никто не забыт и ничто не забыто» и работе украинского «Черного тюльпана» на территории ДНР, — в интервью с главой «Союза «Народная память» Ярославом Жилкиным. 
Груз 200  

Ярослав, презрение к жизни («бабы еще нарожают») и неуважение к смерти (мертвые сраму не имут) — это типично советский феномен. Только у нас, наверное, со времен Великой отечественной не похоронены сотни тысяч солдат, при том, что память о войне, казалось бы, стала гражданской религией. В этом смысле — мы живем еще в советской Украине?

— К сожалению, да, и началось это в 1920-е, когда могилы солдат Первой мировой начали разрушаться, зарастать травой, не говоря уж о тысячах павших, которые так и остались в своих окопах. А вскоре революция, Гражданская война, Голодомор, Большой террор вообще обесценили человеческую жизнь и обесчестили людскую смерть. Во Вторую мировую эта тенденция лишь достигла пика. Сцены из советского кино, где однополчане поминают своих боевых товарищей, ставят импровизированный памятник и идут дальше в бой — это, скорее, идеализированная картинка.  Не всегда удавалось даже подобрать убитых, поскольку фронт перемещался очень быстро, а главное на войне — выполнить боевую задачу, а не отдать дань уважения мертвым. А мертвых было очень много — на одного немецкого солдата мы находили  от 7 до 10 красноармейцев.  Земля наша обильно полита кровью и щедро усеяна телами своих детей, но никого это не тревожило — зачастую местные жители вынуждены были сами обустраивать санитарные захоронения.  Просто стягивали тела (как красноармейцев, так и немцев) в блиндажи и какие-то воронки. Спустя годы это все зарастало — так что, если посреди распаханного поля увидите заросли или кустарник — это с большой долей вероятности стихийное захоронение.  Со временем о нем забывали, а колхозники по привычке продолжали опахивать этот участок земли. Как бы то ни было, по сей день, несмотря на пафосное «никто не забыт и ничто не забыто», в нашей земле лежат неупокоенными сотни тысяч солдат Первой и Второй мировой и столько же жертв мирного населения.

Иногда мне думается, что происходящее сейчас в Украине — это одно из следствий того, что мы предали своих мертвых. Не один год мы — поисковики — пытались обратить внимание власти на эту проблему, но время было безвозвратно упущено. В 2014-м в стране снова появились без вести пропавшие, и когда военные предложили заняться поисковой работой в зоне АТО — мы тотчас согласились.  Захоронения надо отрабатывать сразу — это единственный шанс не повторить ошибок, допущенных в отношении непогребенных героев Второй мировой.   

В последний год страна переживает фантастический всплеск волонтерского движения — миллионы людей тратят время и жертвуют деньги, чтобы помочь тем, кто воюет за Украину. Помочь живым остаться в живых... Вашу инициативу по розыску тел павших встретили с пониманием?

— Время от времени звучат голоса — стоит ли тратить средства на мертвых, не лучше ли на эти деньги научить солдат воевать. Закончится война, тогда и займемся погибшими — говорят люди, называющие себя патриотами и яро ненавидящие коммунистическое прошлое. Непонятно, правда, чем они отличаются от коммунистов, всегда шагавших по трупам… Если мы иные, давайте и вести себя по-иному. Только животные не заботятся о погребении себе подобных. Кто-то сказал, что о культуре народа можно судить по двум вещам — чистоте в туалете и уважению к мертвым.  Посмотрите на сельское кладбище или воинский мемориал  где-нибудь в глубинке — они в ужасном состоянии.  Могилы, которым нет и 20 лет, абсолютно заброшены — это истинный показатель нашей духовности. А громкие слова на нынешних митингах — никогда не забудем и проч. — это слова, за которыми ничего не стоит.

Не знаю, байка это или нет, но говорят, когда в 1942-м Черчиллю на утверждение принесли проект бюджета Соединенного королевства на следующий год, он пробежал взглядом документ и спрашивает, а где расходы на культуру? Так война же, — отвечают ему, — все для фронта, все для победы. А зачем тогда мы воюем, — парировал Черчилль?

Позволю себе перефразировать: во имя чего мы воюем, если не помним тех, кто погиб за  победу? Если мы перешагнем через тех, кто отдал самое дорогое, что у него есть, — жизнь, то есть ли смысл в этой войне? Самое последнее, что может сделать общество для человека, пожертвовавшего собой ради страны, — это достойно похоронить. Прошу прощения, но даже Чикатило имеет свои два метра под землей… Пройдут годы, возможно, десятилетия, об этой войне напишут книги и снимут фильмы, но как мы будем поминать павших, если у них даже могил не останется?      

Что за люди собрались в вашей команде? Это ведь очень специфическая работа, не окруженная при этом ореолом героизма. Хотя на первых порах вы подвергались такой же опасности, как и военнослужащие.

— Конечно, это не прогулка. Если обе стороны понаставили мин и растяжек, позабыв, где именно, ты в любом случае рискуешь. Рискуешь и когда пересекаешь все эти нулевые блокпосты, буквально спинным мозгом ощущая, как на тебя нацелены стволы. Рискуешь, попадая на неадекватов, которые пытаются тебя взорвать или расстрелять, вымещая злобу на первом встречном с нашей стороны. Все это было и есть, но мы продолжаем этим заниматься, поскольку никто, кроме нас, на эту непростую, грязную, порой опасную работу не согласился, и никто не оказался готов к ней лучше, чем мы.

Инициатива исходила от военных — они пригласили нас, договорившись после Саур-могилы и Иловайска с ДНР, что нам разрешат забрать своих погибших. Сотни тел оставались лежать просто на земле, надо было срочно вывезти их из братских захоронений.

Поисковик — это не профессия, а призвание, среди нас есть и археологи, и музейщики, и слесари, и милиционеры. Собственно, мы много лет занимались тем же самым, только объекты поиска были старше — времен Второй мировой, но общая методика осталась — опрос местного населения, работа с картами, ориентирование на местности.  

В целях безопасности ваша миссия работает под присмотром боевиков. Напрягает? Вступаете с ними в какие-то дискуссии?

— В первые дни в основном молчали, потом начали обмениваться короткими фразами — о чем угодно, только не о политике.  Потихоньку люди раскрываются, рассказывают, кем были до войны, иногда находятся даже какие-то общие знакомые.  

В начале работы — в сентябре прошлого года — нас посменно контролировали люди из «Оплота» — из них только один был явный отморозок, мы попросили — его убрали. А с остальными мы попадали в разные ситуации — на тот момент тыл ДНР был еще неспокойным, то у них были просрочены какие-то документы — доходило до выстрелов поверх голов, то они заступались за нас, решали какие-то вопросы с местными комбатантами. Мы тогда очень много успели сделать.

Лишние вопросы стараемся не задавать, по ходу выясняется, что один — явно бывший гаишник, другой — плиточник-кафельщик, третий — дизайнер. Обыкновенные люди, слышишь, как они звонят своим матерям, женам, понимаешь, что один из Донецка, другой — из Горловки. Сейчас мы ездим с другими людьми — в основном, с членом комиссии ДНР по делам военнопленных, бывшим врачом Лилией Родионовой. 

Обнаружены ли следы пыток на найденных вами телах?

— Если находим свежее тело, следы пыток еще можно обнаружить — такие тела мы перевозили — и на нашу сторону, и в ДНР. К сожалению, нередко людей просто расстреливали — мы находили тела в ваннах на каких-то заброшенных садовых участках, натыкались на могилы, где лежали люди со связанными руками, явно взятые в плен, — их черепа развалены входящим отверстием, верный признак того, что человек погиб не в бою. В боевых же условиях чаще всего умирают от минно-осколочных ранений, от потери крови,  оторванных конечностей.        

Как местное население воспринимает вашу группу? Чувствуется злость, отчуждение или?..

— По-разному, но обычно с пониманием, — местные очень помогают с получением информации. Выглядим мы странновато — одеваемся в строительную одежду, сверху оранжевые жилетки, то есть больше походим на каких-то дорожников или электриков, но не на поисковиков. И везде лепим красный крест — по совету днр-овцев даже на крыше авто его нарисовали — там же беспилотники летают, могут потом накрыть артиллерийским огнем. Иногда, конечно, происходят казусы — нас путают с Международным красным крестом, подбегают и просят гуманитарку, иногда раненых подвозят, и приходится объяснять, что у нас нет врачей.

А на контролируемой ВСУ территории работают группы из ДНР/ЛНР, подобные вашей? Как поступают с телами убитых боевиков?  

 

— В ДНР есть комиссия по делам военнопленных, но нет поисковых групп, поэтому, когда они сообщают координаты, где лежат тела их людей, мы находим их, эксгумируем и передаем в ДНР.   

Поначалу с обеих сторон было абсолютное неуважение не только к живым, но и мертвым. Со временем нам удалось переломить ситуацию — и наши военнослужащие стали сообщать о захоронениях сепаратистов, и с той стороны тоже стали делиться информацией.     

Надо с уважением относиться к телам врагов — с мертвыми не воюют. И обязательно  передавать их тела на ту сторону, чтобы родственники могли похоронить. Иначе мы не сможем требовать того же от противника, который сталкивается с той же проблемой. Например, в Луганске работают ветераны-афганцы, они иногда ездят по территории ЛНР, проводят поисковые работы.

Насколько быстро и точно удается идентифицировать останки?

— Иногда процесс занимает месяцы, а иногда и год проходит — очень много дублирующих органов, которые этим занимаются.  Никто не сводит данные по потерям воедино, в том числе не систематизируются и результаты нашей работы. До сих пор не создан единый реестр, позволяющий, в конце концов, честно сказать, сколько у нас без вести пропавших, сколько погибших и военнопленных.

Что касается идентификации, определенную роль могли бы сыграть солдатские жетоны, но и они не панацея. Жетон функционален, когда есть возможность эвакуировать погибшего. Если же тело осталось на вражеской территории, жетон могут просто забрать как трофей — для многих по ту сторону фронта он нечто вроде звездочек на фюзеляже.  

Единственный надежный метод идентификации — это ДНК, и он не требует особых затрат.  Достаточно в ходе медкомиссии взять у призывника мазок из полости рта, поместить эпителий в колбочку и приобщить к личному делу солдата — так у военнослужащего появится ДНК-паспорт. Дай бог, чтобы он никогда не пригодился, но если после очередного боя мы снова получим неопознанные тела, то тест ДНК позволит идентифицировать останки с вероятностью практически 100 процентов.          

А пока — пока нам придется работать еще не один год, и это если не будет эскалации конфликта. Потому что смерть после смерти — то есть забвение — это худшее, что может произойти с человеком, который не вернулся из боя…  

Беседовал Михаил Гольд
материал в авторской редакции, сокращенная версия — в журнале «Новое время»