И снова о Холокосте. Столько сказано всего, и вдруг я. Зачем? Очередной раз разбередить раны? Моих предков не душили в газовых камерах, не расстреливали в Бабьем Яру. За ними приезжал воронок, и они умирали в Гулаге. Они лежат на Пискаревском кладбище и в солдатских могилах. Они разделили судьбы миллионов, убитых советскими гэбистами и  немецкими фашистами. Быть евреем было не обязательно, чтобы так погибнуть. Но случайно, разбирая семейный архив, я наткнулась на довоенное письмо из Польши. Одноклассница моей бабушки писала: «Здесь хорошо, спокойно, мы ходим в театр — много постановок на идиш. Если бы ты могла приехать и увидеть, как мы живем». Фамилию бабушкиной одноклассницы и троих ее маленьких деток я нашла в списке погибших в Треблинке.

Я уже давно не задаюсь вопросом: «Где был Б-г во время Катастрофы?» Понимаю — нет ответа. Уклончивые объяснения раввинов меня не устраивают. Я давно не задаюсь вопросом: «Где в это же время была Америка и Англия?» Думаю, что знаю ответ — они были не против. Антигитлеровская коалиция убивала равнодушием.

Я училась уже в выпускном классе, когда бабушка и ее подруга Роза, забыв при мне перейти на идиш, заговорили о погибших в немецких концлагерях.  Помню, что превратилась в соляной столб, в статую — не могла пошевелиться от ужаса. Нет, не столько от услышанного, сколько от мысли о том, что бабушка и Роза тяжело заболели и вместе бредят. К тому времени я знала — за то, что ты еврей, могут обидеть, не принять в институт, не взять на работу. Но душить газом детей… Определенно, у Розы и бабушки поднялась одновременно температура. Обернувшись и увидев мои глаза, Роза сказала: «Ничего, мейделе, пора взрослеть тебе». 

Дорогая Роза, я повзрослела нескоро. Уже студенткой пригласила в гости  однокурсницу, приехавшую из ГДР на учебу в Ленинград. Роза, которая обычно засиживалась у нас допоздна, услышав немецкий акцент, сразу же ушла, не попрощавшись. И бабушка, моя добрейшая бабушка, тоже как-то напряглась, не стала расспрашивать о делах в институте, а, заварив нам чай, удалилась в свою комнату. Чуть позже заторопилась и гостья. Наверное, она знала больше, чем я. Ни бабушка, ни Роза не сказали мне ни слова, но с того дня я инстинктивно садилась в аудитории подальше от веселой группы немецких студентов.

Дорогая Роза, я повзрослела нескоро. Советское воспитание и опека близких сделали свое дело. Через несколько лет я объясняла мужу, что его бабушку, наверное, нужно показать врачу — мол, неладное с ней творится, что-то странное говорит. Бабушка мужа рассказала мне о том, как в 1933-м колхозные активисты вместе с энкэвэдэшниками, забрав у них в доме все до последнего зернышка, перевернули на пол кастрюлю с варившейся картошкой и растоптали картошку ногами. А еще о том, как ползла она, обессиленная, по холодной мартовской земле к ростку неизвестно какой травы, пробившейся первой из-под снега.

Как-то прочитала рассуждения о том, что Бабий Яр был возможен именно в стране, допустившей Голодомор, что в Европе Гитлер «постеснялся» — не  было, мол, в Париже массовых расстрелов. Наверное, да, людей, предназначенных им для рабства, он меньше «стеснялся». Но от этих слов я испытала физическую боль, потому что душа была там, с моим народом — и когда в них стреляли автоматчики в Киеве, и когда их «интеллигентно» из Франции отправляли в Треблинку.  После всего пережитого не может быть для нас чужих страданий. И слово «допустившей» неуместно. Украинские крестьяне были беззащитны перед вооруженными бандитами от власти так же, как беззащитны были евреи, погибшие в Катастрофе, перед немецкими автоматами и танками. Не было у них оружия. И потому так тронуло меня письмо от молодого человека, живущего в Израиле. С его разрешения я привожу отрывок. Он писал: «Я не плакал, когда бежал по пустыне с полной выкладкой. Я не плакал от душевной боли, когда в 2006 году в Ливане убили моего друга. Я не плакал от боли физической, когда меня, раненого, везли в госпиталь. Но я плакал, когда читал Ваш рассказ. Мысленно я хотел сжать время и встать в строй вместе со своим дедом. Знаете, я умею управлять танком — таким танком, который может пройти по дну водоема, как по суше. Из своего танка я мог бы расстрелять зверей-автоматчиков в Бабьем Яру и спасти людей».

Вот он, ответ тем, кто сомневается, нужны ли уроки Катастрофы в школах Израиля, не вырастет ли поколение с комплексом неполноценности. Я благодарна солдату ЦАХАЛа за связь времен, за то, что сегодня, через много лет, он готов развернуть свой танк назад — в сороковые.

Недавно учитель истории одной из школ Киева дал мне прочесть сочинения своих учеников. Урок был посвящен Холокосту. Это отрывок из работы школьницы: «Бывает, что люди умирают от болезней или от несчастного случая, или от пули врага на войне. А евреев убивали только за то, что они евреи. Мама сказала, чтобы я не плакала, что это было давно и пора забыть, что не надо в школе такое рассказывать и детей расстраивать. Я не хотела плакать, но слезы сами лились».

Я читала детское сочинение и вспоминала недавний случай. «Сколько можно забивать детям головы? Что вы все о своих страданиях? Зачем уроки Холокоста в украинских школах? Жизнь ушла вперед. И вообще, у нас тоже Голодомор был, люди погибли, не кричим же об этом на весь мир», — так ответил мне один знакомый, когда я рассказала ему о письме юноши. Я не спорила, только позвонила 24 ноября, чтобы напомнить о Дне памяти жертв Голодомора. «Воскресит их это, что ли? Да у меня и свечей нет в доме», — услышала отповедь. Я поставила на подоконник горящую свечку и  посмотрела на соседские окна и окна в доме напротив. В них было черно. Вспомнила: «Зачем нужны уроки Холокоста в украинских школах?» «Чтобы ты зажег свечу в память о жертвах своего народа», —  мысленно ответила я знакомому.

Наталья Твердохлеб, специально для «Хадашот»